Я вспомнил эти переходы случайно. Я смотрел «Тарзана», и вдруг показали точно такой же горный карниз и людей, идущих над пропастью.
…Для перехода надо было выбрать время между тремя и четырьмя часами ночи. Нас было шестеро с проводником и десять быков, которые тащили груз. Еще я вспомнил вкус ячьего молока и горную болезнь. Вдруг человек начинает чувствовать себя совершенно невесомой пылинкой, порхающей по огромной до необъятности груди гор, и тебе начинает казаться, что вот-вот гора содрогнется и сбросит тебя в космическую пустоту, и ты в ужасе прижимаешься к горе, боясь приподнять голову. И еще сердце, которое бьется суматошно и быстро, дергаясь, как овечий хвост. Такие приступы наступают внезапно, и никогда долго не продолжаются, но некоторых людей горы, как и море, не принимают. Такого невозможно оторвать от земли. Ты можешь его бить и даже убить но он не поднимется. Я знал одного такого. Ему мерещилось, что из-за гребня гор за ним наблюдает великан, возвышающийся над хребтом, а его голова украдкой высовывается из-за скал, чтобы следить. Вот-вот он выберет момент, протянет невероятно громадную руку и отшвырнет в пространство…
Кроме того, горы здесь уродливы, представляют какое-то хаотическое нагромождение и какую-то недоконченность. Вот эта скала, она остра, как воткнутый в небо острый кинжал. Чистая готика, даже странные вертикальные штрихи на скале еще больше подчеркивают ее схожесть с каким-то готическим храмом или замком. Но стоит пройти километр-другой, и вдруг ты видишь эту же скалу в другом ракурсе. С этой стороны она пологая и лбисто-округлая и ничем не напоминает ту, первую. Или кругом огромные обломки скал, которые разбросаны, как поломанные кубики, неизвестно откуда попавшие на эту относительно ровную площадку. Или трещины. Сверху щель всего-то в метр шириной, а внизу расходится до ста и более метров, там темно и сыро, эти места кажутся входом в ад, и когда ты перепрыгиваешь их, или, свесив голову, светишь фонарем, то становится как-то не по себе, как будто сталкиваешься с чем-то первозданным и диким. Или эта восходящая вверх пещера с двумя выходами к небу. И тропа, по которой мы шли, а с обеих сторон — пропасть, заваленная снегом. Узкая тропа, не более метра. Шаг влево, вправо, и пошел вниз, к чертям на закуску, ибо сверху на тебя пойдет лавина, камнепад, и у тебя будет вечная, нетленная могила, не хуже, чем в промерзлом чреве Колымы.
Однажды на проводника прыгнул барс, но, к счастью, он в этот момент обстругивал острым, как бритва, ножом какую-то тростинку и, махнув от испуга ножом, тяжело поранил хищника. Но какова сила лап и когтей! Когти распороли крепчайший брезент телогрейки, пропороли меховую безрукавку, две рубашки и прошлись по телу, оставив навсегда три длинных белых шрама и еще один, трижды прерывающийся и менее глубокий. Стрелять здесь было нельзя: во-первых, лавины и камнепад, а еще — бдительное ухо. Нас могли услышать, а это было опаснее, чем встретиться со всеми барсами этих гор.
Я неоднократно читал и слышал, что люди очень подлы, злы, агрессивны, а также очень добры и очень любвеобильны. Но люди — это только люди, без эпитетов, они просто содержат все эти качества. Они такие есть, такие были, и, смею предположить, такими останутся. Конечно, влияют обстоятельства, это так но не на всех одинаково. Есть люди-флюгера и такие, которые гнутся, но не сгибаются, и разные другие…
30
Лагерь был абсолютно новый, от вышек и колючек, которые еще не успели заржаветь до параш, которые еще не успели пропахнуть… Лагерь обслуживал спецстройку чрезвычайного значения, и все вокруг было строго засекречено. Только уж очень голодно, не подвезли корма для тяглового скота, он-де у нас двужильный, потерпит, не сдохнет.
Бригады первого этапа только начали устраиваться, в бараках было холодно и как-то сыро и пахло мороженым лесом. А мы сидели на верхних нарах и глушили грызущий голод едким самосадом. Как вдруг в барак вошел офицер — но каково было его звание, я узнал потом — это был майор, начальник КВЧ. Культурно-воспитательной части. Была и такая часть.
Он прошел на середину, скрипя блестящими хромочами и приглядываясь к лицам, и вдруг поманил меня.
— Да, да, вы, — и он назвал меня по фамилии.
Я толкнул лежащего рядом Штукатура.
— Меня берут… Видишь, пришел.
Штукатур внимательно взглянул на пришедшего и кивнул мне:
— Учтем…
Я вышел из барака следом за офицером, а сзади за мною шли юркие «шестерки» — они наблюдали, куда меня повели.
Но мы прошли мимо здания управы, мимо изолятора и подошли к клубу. Майор открыл ключом двери, и мы вошли в большой, пахнущий краской зал — да-да, зал с экраном, со сценой, с рядами крашеных скамеек и шторами на зарешеченных окнах. За залом была библиотека, стеллажи с книгами, подшивки газет и даже ящики каталога. А, Б, В…
Книг было не мало: тысяч пять не менее. Сзади за библиотекой была комната с застеленной нетронутой кроватью, письменным столом, репродуктором на стене и даже умывальником. Офицер снял штатское пальто, и я увидел большую звезду — майор.
Пригладив черные блестящие волосы, он прошел по комнате и, сев за стол, показал мне на стул напротив. Несколько мгновений он наблюдал за мной, а потом спросил:
— Нравится?
Я пожал плечами:
— Сказать нечего — отличный клуб и библиотека.
Он улыбнулся:
— Есть и киномеханик, и раз в неделю будут фильмы. Остается организовать самодеятельный театр…
Он откинулся на спинку стула и, закурив, положил пачку папирос на стол:
— Курите. Мы решили назначить вас инспектором КВЧ.
Я даже растерялся от неожиданности. Как это инспектором?
— Здесь три ОЛПа. Я начальник КВЧ. На главном ОЛПе. А здесь везде инспектора КВЧ. Так сказать, мои заместители…
Он, как видно, заметил саркастическую улыбку у меня на лице и тоже усмехнулся:
— Не беспокойтесь, мы превосходно знаем, с кем говорим и ваши биографические данные и вообще абсолютно все о вас. Но я не оперуполномоченный, который хотел намотать вам статью за шиллеровских разбойников. Я смотрю шире. Кроме того, есть еще одно соображение, — он опять, скрипя сапогами, прошел по комнате, — Какой я, узнаете сами, но каким бы я хорошим ни был, я все равно останусь гражданином начальником. Другое дело — вы. Вы — свой. Ну и…
Он обвел рукой все вокруг:
— Тепло, светло и мухи не кусают. Здесь будут зачеты — день к трем. Уже есть постановление правительства. Строительство государственного значения. И у вас будут эти зачеты.
— А почему именно меня, гражданин начальник?
— Меня зовут Павел Власович, — уточнил майор. — Именно потому, что вы — это вы.
— Но здесь есть офицеры… То есть бывшие офицеры. Учителя…
— Да, да, — кивнул он. — Концертмейстер — педераст, и еще такой же тенор из оперы, я изучил весь состав и решил, что инспектором будете вы.
— А если я откажусь, вы выпишите мне десять суток и отпустите в трюм…
Он изумленно взглянул на меня и сел за стол.
— Послушайте, я по образованию чистый психолог. То, что вы говорите, противоречит логике, вы что, сумасшедший? Объясните. Только предельно откровенно. Что бы вы ни сказали, никаких последствий не будет.
— Я не могу сменять права первородства на чечевичную п хлебку.
— Ну уж и первородство… — усмехнулся он, снова закуривая. — А по-моему, вы сами и очень давно сменяли его на чечевичную похлебку.
— Это как смотреть на дело, — тихо ответил я.
— Вы знаете, что вору верить нельзя, и правильно — это именно так. Я, конечно, имею в виду не лично вас, а в более широком смысле…
— Я, конечно, давно ем чечевичную похлебку, а может быть что-то еще похуже, но это я сделал добровольно, никак не из выгоды, и не для того, чтобы спасти свою шкуру. Возможно, я заблуждаюсь, и даже наверняка, но это именно та похлебка, которую я сам сварил для себя. Если бы я был вольным, не тронутым и не заклейменным… Почему бы мне не пойти инспектором КВЧ? Но я заключенный…
— Запрещает закон, — усмехнулся он, барабаня пальцами по столу. — Это мне очень интересно. А я считал вас умнее.
— Очень сожалею, — кивнул я, — вероятно, я непроходимо глуп. Что касается закона, то это тот закон, который у меня здесь, — я хлопнул себя по груди. — Я не верю вам. Я не имею в виду лично вас, но вы должны меня понять шире.
— То есть, — он исподлобья взглянул на меня. — Говорите напрямик.
— Я не хочу быть причастным к вашим играм…
Он снова встал и, пройдясь по комнате, остановился.
— То есть, по вашему, мы тянем пустой номер?
— Вопрос не в пустоте, а в том, чем он наполнен, этот ваш номер, я не могу перейти с одного края на другой. Иначе я буду противен сам себе.
Он кивнул:
— Ну что ж, разговора не было, можете идти.
Он ни разу не сказал мне «ты», не сорвался на мат, на угрозы. И больше я его не видел никогда. Как и нигде не проявился итог разговора. Любой человек может меня спросить: ты что рехнулся, такие условия, а ты держишься за хвост дьявола и не хочешь его отпустить?.. Это все мог бы мне сказать и нынешний молодой человек, и мой современник из лагеря. Возможно… Возможно, что я и сумасшедший. Сойти с ума так просто. А может быть, я родился с дефектом. Но все-таки попытаюсь объяснить. Начну с прагматики. Кто сказал «а», тот обязательно скажет и «б», и «в», и «г», и так до конца алфавита. Конечно, тепло, светло и мухи не кусают и зачеты один к трем, и еда пожирней и досыта, это, конечно, лучше, чем быть в отрицаловке. Но…
