– Сарай снесло, гляди-ка, – дивится Тарасевна, пряча ноги под одеяло и поёживаясь. – Сколько лет стоял… То-то всё трещало от ветра и билось за окном, ровно кто скалками по бараку стучал… Как же это?..
Она вдруг зашмыгала жалобно носом и прослезилась даже в подушку – оттого, что птичьим семьям, утерявшим путь, уж больше не вывести голубят и здесь, во временном, каком-никаком, а пристанище, хоть и дырявом.
– …Голубь, «русская птица», хорошая птица, – толковал, помнится, новым соседям Жорес. – Только, сбившись с пути, совсем теряет она голову; расклёвывает – своих… Нигде врага не определяет. Коршуну, который его из леса выгнал, покоряется, поэтому своих потом бьёт, маленьких, да…
– Это какую же напраслину возводишь ты на нас?! – вскричала тогда разгневанная Тарасевна, ничего толком не поняв, однако спохватилась: – …Из дальновидности – бывает, конечно, делаем так: своего, хорошего, придавим. А чужого, плохонького, зато в передний угол посадим! Но вы все к нам потому и льнёте! А не мы к вам… Так стали мы великий народ, для вашего же блага! Потому что для своего блага – не жили мы никогда!..
И ещё много чего наговорила она растерявшемуся старику в запале, забирая общий, коридорный, половик на стирку. А теперь вдруг мир неожиданно потемнел, заискрил, вывернулся, словно синтетическая чёрная шуба, наизнанку, и вот Тарасевна сама заискивает, ищет милости, льнёт к тем, кто вчера ещё льнул к её народу…
Нет, не так надо было отвечать старику, всхлипывала теперь Тарасевна от беспомощности, выбросив руки поверх одеяла: та самая «русская птица» становится уродом, когда перестаёт быть русской…
– Вот на что мы сбились: на нерусский путь… Выправились, было, на русский, и сбились опять. В который раз…
+ + +
Она ведь и у депутата выпытывала про то, принёсшего ей пакет с передниками. Спрашивала бывшего двоечника не сразу, а с постепенным учительским вкрадчивым подходом:
– Проходи. Чем занимаешься? Рассказывай, Торгай.
– Труд пишу, работаю немножко, – скромно присел он на табурет в её комнате, поправляя дорогой галстук. – Шпенглер-менглер, Макиавелли… Английский чуть-чуть выучил, немецкий не знаю пока, итальянский – плохо идёт совсем. Так, занимаемся. Потихоньку… Мандрагора-бандрагора нам не надо. Про государство – пойдёт. Пригодится. Со временем.
Опешила Тарасевна: про что это он? И, обескураженная, сказала бодрым неуверенным голосом:
– Вот, видишь? Не зря я тебя в третьем классе ругала, шпыняла, покоя тебе не давала. Послушал ты старших в конце концов – и добился успеха в жизни!
– Ваш успех тоже не плохой, – кивнул депутат, окидывая уклоняющимся взглядом бедную клеёнку на шатком столе, полку со старыми советскими учебниками и чайный гриб, разрастающийся под чёрной тряпкой, на дне трёхлитровой банки. – Да, учили нас. Любить надо. Землю, свой народ… Правильно.
«Так, я же весь советский народ учила вас любить! Весь!», чуть было не разгневалась опять Тарасевна по давней учительской привычке. Однако сдвинула чепец на затылок – и спросила про другое севшим от волнения голосом:
– …Говорят, голубь по-вашему – «русская птица» называется?
– Называется. Конечно, – смутившись, тот положил руки на кухонный стол, будто на школьную парту.
– А отчего так?
– Не знаю… Разное старики говорят, – припоминал депутат, отодвигая в сторону свой пакет, принесённый старой учительнице в подарок. – За то, что серая, наверно. «Серый цвет» мы не говорим – «русский цвет» говорим. Среди своих ваш народ ярких не терпит, умных не любит! Уничтожает потихоньку. Из ревности, зависти? Не знаю… Чужих только хвалит сильно, на колени перед ними встаёт. Нужных-ненужных, честных-нечестных, всяких сорных – без разбора на свой верх пропускает… У нас говорят, природа ваша такая: серого неба много, природные цветы – мелкие все, зато много их. Люди у вас тоже такие должны быть. Мелкие. Тусклые… Сам я, конечно, не знаю, от стариков слыхал немножко…
– Ты что городишь?! – всплеснула тогда руками Тарасевна. – А деревья у нас какие? Дубы, кедры? Забыл? Могучие они. Такая наша природа! Запомни! И старикам своим скажи. Чтобы знали.
– А… Вырубают ваши кедры, Сталина Тарасовна. Свои дубы ваш народ не защищает. Не умеет. По земле только стелется. Мелко цветёт, робко цветёт, народ ваш.
– Да, мелко цветёт наша трава крапива, – едва не задохнулась от обиды Тарасевна. – Робкие цветы у неё, под листья прячутся. Только гадить в крапиву нашу лучше не садиться, со спущенными-то штанами… Небось, когда мы сильные были, вы таких речей не вели. Что же сейчас-то?.. Мы ведь, хоть и падаем, да всё равно встаём. Всякий раз!
– Разбиты вы сильно, Сталина Тарасовна, – вздохнул депутат. – Хозяевами себе никак не станете. Совсем разучились, давно разучились… Вместе – не соберётесь: слабые уже… Мешаете друг другу к успеху пройти, из-за этого сила – ушла. От вас ушла…
И не понимала Тарасевна, чего больше было в ускользающем взгляде его – снисходительности или презренья.
+ + +
В полной растерянности стояла она тогда перед депутатом, перебирала сухими пальцами кухонное истёртое полотенце, бормотала потерянно:
– Мы для вас… Мы… И за что? За что вы нас так не любите, Торгай?
Поёжился, помнится, депутат:
– Почему? Всякий тут пускай живёт, кто раньше жил. Вот… сало принёс вам, Сталина Тарасовна. Это из нашей степи, из гиблой, где раньше скот не пасли… Лучшее сало было не здесь – у Иртыша, возле Каркаралинска, около гор, на семипалатинских лугах. Там овцы еле таскали курдюки, тяжёлые курдюки. Теперь те курдюки хуже, чем даже здешние, на гиблом месте… Нашу землю сверлить, взрывать, пахать – не надо. Народ, который строит у нас полигоны, мы не любим. Пусть наша земля цветёт без железа, падающего с неба.
– Ну и чего? Чего вы добились? – разволновалась Тарасевна до звона в ушах. – Один народ с полигона ушёл, другой народ его занял. Какая вам разница? Да и не только ваша земля это была. Наша она считалась! А вы, вы как ею распорядились?!. Теперь – кто по ней ходит, какой хозяин?
– А! Янки? – усмехнулся депутат -…И с ними справимся. Постепенно… Сами мощь наберём, тогда без чужих обойдёмся. Скоро.
– Всё равно зависеть будете! – упрямилась Тарасевна, топая стоптанным башмаком. – Умные какие нашлись… В одной стране – брать что-то надо и отдавать, другой – что-то отдавать и брать. Весь мир так живёт. Перетекает.
– Э-э! Э-э… Наша речка Торгай из ниоткуда течёт, в никуда. Выходит из степи, пропадает в степи. Из моря не вытекает, в океан не впадает… Бывает так, Сталина Тарасовна. Если в природе бывает, и в политике так бывает…
+ + +
Уже не замечал, похоже, бывший ученик Тарасевну – с её комнатой, шторками, чайным грибом, а видел и слышал что-то своё.
– …Мировой океан пусть живёт, как хочет, – смотрел депутат в прошлое, как смотрят в будущее. – Смывает пусть океан другие народы. Мы не против. А речке Торгай он не нужен. Наша природа – другая. Из ниоткуда мы идём – по земле, в никуда уходим – с земли. Нам океана мирового не надо… Кому много отовсюду надо, тот всё потеряет: себя потеряет совсем… А мы – другие: мы будем жить.
– Погоди! – остановила Тарасевна его, отвернувшегося и уже направляющегося к двери. – Ты по службе все законы читаешь! А моему зятю надо к своим ехать, по специальности там работать. Вот, скажи, когда Россия нас вызволит, чтобы мы здесь глаза вам не мозолили? Или навсегда она в степях нас бросила?.. Может, уже программа такая в России для нас есть, а мы тут сидим?
Потоптался депутат возле двери, стряхнул что-то с лацкана добротного пиджака, поправил значок. Совсем нехотя заговорил, скучно, устало:
– Ваши кедры на одном месте стоят. Шумят только, пока их не спилят. А сорный бурьян, политический, леса высокого боится, зато на просеках растёт хорошо, быстро, среди мёртвых пеньков. Бурьяну для своей политики большие просеки нужны… Будет программа, конечно, со временем, – увёл он взгляд в сторону. – Вот, ещё ваш народ поумирает немного… Когда сил на переезд не останется совсем, тогда программа будет. Не раньше… Черту оседлости только устроят вам, наверно, приезжим русским. В столицу не пустят, конечно…
Тарасевна кособочилась виновато, перетаптывалась от беспокойства, но молчала.
– В труху сначала дубы ваши перемелют, потом расти им разрешат, – говорил депутат, удерживаясь от зевоты и потирая глаза, красные от непомерного чтения. – Второй сорт вы опять. В революцию были – второй сорт, сейчас – тоже… Зачем ехать, Сталина Тарасовна? Риск там большой, обмана много, повсеместно. Верить программам разве можно?.. Там второй сорт, здесь второй сорт: какая вам разница?.. Тут я помогу когда-когда. Там никто не поможет… Ваш народ в чудо верит! Не видит совсем: деньги съели его – ваше чудо, съели давно… Не получится больше чуда, Сталина Тарасовна! Живите здесь. Спокойно. Я этим, всем, сказал. Не тронет вас никто… Наша власть будет не плохая. Со временем, конечно…
