Мы выждали, чтобы посмотреть, как ее слова повлияют на ситуацию — не вызовут ли они взрыва, который захватит нас всех. Однако миссис Хэммонд сказала:
— Да, я об этом думала. Теперь я попробую сдать эту комнату женщине, а может быть, мы некоторое время поживем без чужих в доме.
— Об этом я слышу в первый раз, — сказал я ей. — Тебе же это не по средствам.
Мать резко меня перебила:
— Во всяком случае, я вижу одно: ты не имеешь права насильно навязываться миссис Хэммонд в жильцы. Если она была вынуждена просить тебя съехать, так ты не можешь требовать, чтобы она вновь пустила тебя в свой дом.
— Он этого требует, — подхватил отец, — словно он над всеми хозяин.
Оба они были готовы встать на сторону миссис Хэммонд, лишь бы она ушла.
— Это должны решать мы с миссис Хэммонд, — сказал я ему. — Сейчас я отвезу ее домой на машине, и по дороге мы все обсудим.
— Я поеду домой одна, — сказала она. — И, с вашего позволения, все уже решено.
— Домой я тебя все равно отвезу.
— Лучше пусть ваш отец вызовет такси… У меня есть деньги.
Моя мать наблюдала за нами с яростью, голодной и захлебывающейся, которая стерла с ее лица всю доброту и мягкость. Я еще никогда не видел его таким обескровленным. Бесцветным.
— Ты не смеешь так разговаривать с миссис Хэммонд! — крикнула она. — Ты говоришь с людьми, словно они твои рабы и обязаны тебе повиноваться. Ты не смеешь говорить с ней так! Отец! Иди вызови. такси и не слушай Артура!
Он надел свою железнодорожную шинель и начал продевать серебряные пуговицы в петли неуклюжими скрюченными пальцами, не глядя ни на кого из нас.
— Ты же не идешь с ней? — тихо сказала моя мать, когда я взял миссис Хэммонд под руку. Ее она видела только до локтя, которого касалась моя ладонь.
— Я отвезу ее домой. Мои вещи у меня в машине.
Тут, наконец, моя мать посмотрела на миссис Хэммонд.
— Неужели вы позволите, чтобы он… теперь? — воззвала она к ней.
— Мне все это надоело и противно, миссис Мейчин. Все противно. Он противен! Вы противны! Вы все противны! Я никого из вас не хочу больше видеть! Никогда!
Она обвела нас темным взглядом из-под бровей и вышла.
Я повернулся, чтобы пойти за ней, но моя мать, шатаясь, бросилась к двери.
— Оставь ее! — крикнула она, чуть не упав от своего стремительного рывка и цепляясь за косяк, чтобы удержаться на ногах. — Как ты можешь, Артур! — Она дрожала так сильно, что у нее подгибались колени. — Как ты можешь! Тебе нельзя туда возвращаться!
— Ах, вот что ты о ней думаешь!
— Да, и не стыжусь. Ты не можешь вернуться туда… теперь. К такой, как она!
— Скажи-ка, ты всегда о ней так думала?
— Так тебе будет лучше, Артур. Поверь, так тебе будет лучше. Я не могу себе представить, чтобы ты сделал это. Сделал что-нибудь такое!
— Мы хотим только помочь тебе, сынок, — растерянно сказал отец.
— А она как же? Ей, значит, никто не должен помогать? А что она будет делать?
— Она не годится для тебя, — предостерегающе сказала моя мать.
— Я слишком долго жил с ней, чтобы вы теперь могли меня остановить. Вы не помешаете мне уйти.
— Не годится, Артур, — стонала мать. — Она защищает своих детей… я защищаю моего сына. Ты не можешь вернуться, я же сказала тебе. Теперь уже нельзя. И она для тебя не годится. Никак.
— А я думал, что ты веришь в милосердие — что у тебя есть вера. Значит, она не в счет? Или она ничего не чувствует?
— Ты видел, что она чувствует. Как ты мог, Артур? Так пресмыкаться перед ней. Словно паршивая собачонка! Я не пущу тебя туда. Чтобы пройти через эту дверь, тебе придется меня убить.
Ее лицо обмякло. Все кости под ним исчезли. Кожа обвисла и легла складками, как сморщенная резиновая маска. Я больше ее не узнавал.
— Ты знаешь, что я жил с ней! — крикнул я. — Ты это знаешь? Жил с ней!
— Мы это знаем… мы знаем, как у вас было.
Это ее не возмущало. С этим она давно смирилась. Но теперь ей представился случай вырвать это из своей жизни и уничтожить. Я сел подальше от огня.
Она знала, как легко может добиться, чтобы я почувствовал себя виноватым. Отец медленно — всякое напрасно потраченное усилие унизительно — снял шинель, бесполезную форменную одежду.
— Ты нарочно стараешься сделать матери побольнее, сынок, верно? — спросил он угрюмо.
Она закрыла лицо руками и, не отходя от двери, зарыдала от пережитого волнения.
— Оставь его, — бормотала она.
— Не в этом дело, мать, — сказал он робко, стесняясь показать свое чувство. — Я не могу стерпеть, что он тебя мучает, — он тоже весь дрожал. — Я этого не могу снести. Ему это нравится!
— Оставь его. Не трогай! — шептала она.
— Без тебя, конечно, никак не обойдется? — спросил я его.
Он наклонился надо мной. Потом размахнулся и изо всех сил ударил меня по лицу.
— Питер! — вскрикнула, она и бросилась к нему, чтобы схватить его за руку. Но он и хотел ударить меня только один раз.
— Это тебе за то, что ты терзаешь свою мать, — сказал он, и в его покрасневших глазах стояли слезы. — Женщину, которая отдала тебе все.
Они отошли в противоположный угол и ждали, зная мой бешеный характер. Но я не смог даже сразу заговорить. Он вбил мне в рот мои вставные зубы.
Если верить статье Эда Филипса в «Гардиан», существует три типа спортсменов — животный, нервный и интеллектуальный. В профессиональном регби, нелегкой игре, которой занимаются ради денег, личного престижа и радостей, обеспечиваемых этими двумя и некоторыми другими факторами, подавляющее большинство игроков принадлежит к животному типу.
Нервный тип спортсмена, по утверждению Эда, чаще всего встречается среди крайних — это всегда человек невысокий, худощавый, подвижный и очень ловкий. Обычно он играет недолго, хотя бывает, что и блистательно, — достаточно одной серьезной травмы, чтобы он навсегда утратил уверенность в себе. Интеллектуальный игрок чаще всего бывает центром либо в защите, либо в нападении и добивается успеха благодаря расчету, а не просто грубой силой.
Первый хав должен представлять собой сочетание всех трех типов — ему требуется животная сила форварда и подвижность бека, иначе у него вообще ничего не выйдет. Ему обычно приходится тяжелее всех, так как из всего, что находится на поле, он по важности уступает только мячу. Вот почему Морис был крепок, вот почему он был подвижен и вот почему он обладал тонкой физической интуицией. Он сохранял свое место, утверждал Эд, потому что со стороны кажется, будто он не способен чувствовать боль. Морис был самым популярным игроком «Примстоуна».
Одной его бьющей через край энергии было достаточно, чтобы Мориса замечали даже те, кто совсем не разбирался в простой внутренней механике регби. Это было большим преимуществом для игрока, в конечном счете неспособного на тот завершающий, найденный по вдохновению штрих, который отличает великое от хорошего. Кроме того, благодаря своему месту он мог управлять почти всеми действиями на поле, накладывая на них собственный отпечаток — быстроты, смелости или подвижности. Тем же способом он мог поставить в глупое положение другого игрока — с таким небрежным и кротким видом, что кажется, будто жертва сама во всем виновата.
И вот это-то он и начал проделывать со мной, считая, что без меня у него с Джудит не дошло бы до свадебного марша. С тех пор я чаще играл в дублирующем составе, а стоило мне вернуться в основной, как он из кожи вон лез, лишь бы испортить мне все дело. Создавалось впечатление, будто я совсем потерял форму, и, быть может, навсегда.
Наверное, в том, что ему пришлось жениться на Джудит, он винил именно меня. Свою злость он прятал — мы слишком хорошо знали друг друга — и сводил со мной счеты так, чтобы не показаться слишком уж мелочным: искусно портил мне игру.
Теперь я жил дома, и отец ходил на все последние матчи сезона в городе и даже, как прежде Джонсон, ездил на важные встречи в другие места, стараясь ради меня увлечься регби. Но эта цель по самой своей сути была недостижима.
А мне общества Мориса не хватало больше, чем я готов был признаться самому себе. Я позволял ему портить мою игру отчасти потому, что мне уже казалось, будто я и правда в чем-то пород ним виноват, а отчасти потому, что я вообще больше не хотел играть. Я заметил, что теперь, когда я был не в форме, со мной стало разговаривать гораздо больше людей, чем прежде. Им казалось, что я стал доступнее. А может быть, теперь я забавлял их еще больше.
Морис не пригласил меня на бракосочетание, которое состоялось в регистратуре муниципалитета в первую субботу после окончания сезона. На церемонии присутствовали Фрэнк и почти вся команда вместе с Джорджем Уэйдом. Слоумер прислал телеграмму и какой-то подарок, а Уивер устроил огромный прием. Все это мне рассказал Фрэнк, с которым во время мертвого сезона меня постоянно тянуло видеться. За время последних матчей я вообще утратил интерес к чему бы то ни было. И просто плыл, куда меня гнал ветер.
