Хотел Охломоныч такими домами-деревьями лесхоз засадить, чтобы не портили человеческие строения красоту дикого бора, да видно не судьба.
Вдруг — вжик, вжик… Что такое? А это сам Мудрович с утра пораньше дом в порядок приводит, лишние сучья ножовкой обрезает.
— Здорово, Охломоныч! — кричит сверху. — Куда гребешь с утра пораньше? Причаливай.
— А чего ты там делаешь?
— Годы идут, дети подрастают, — отвечает Мудрович обстоятельно, — а дома растут медленно. Вот я нарежу веточек — и в бочку с водой. А как корешки пустят, посажу куда надо. Видел, на задах растет? Это для старшей. Время подойдет замуж выходить, и новоселье можно справлять. Опять же рыбацкий домик нужен? А охотничий? Вот я и посажу саженцы на Заячьем острове, у Неждановских болот и, само собой, в бору.
— Ты срезы-то садовым варом замазываешь? — забеспокоился Охломоныч. — Заведется какая гадость — весь дом сточит. Так и сгниет на корню.
— Само собой, Охломоныч, — отвечает сверху плохо видимый из-за густой листвы Мудрович, — не то что варом, а зеленой краской закрашиваю. И листья настоем табака опрыскиваю. Само собой. Козе понятно.
Охломоныч прищурился, представляя деревню из таких же домов-деревьев. Красота! Живешь вместе с ежами и птицами вольно, как в лесу, по улицам босиком ходишь. Потоптался, потоптался у любимого детища жука и собственной фантазии, да и поплелся по земляничной дороге дальше.
Внутренний голос с тех пор, как конфисковали жука, молчал.
Такого полного одиночества, такой ненужности и такой тоски Охломоныч никогда не испытывал. Как будто тебя в микроб замуровали. Мерзость нетворческого существования была невыносима.
Перекинул Охломоныч через ветвь бельевую веревку, сунул голову в петлю и вдруг слышит внутри себя знакомый голос:
«Значит, похоронили жука? Вот и хорошо, что похоронили».
— Что же тут хорошего? — обрадовался возвращению чужой души Охломоныч, однако голову из петли не вынул.
«А то хорошо, что раз нет у тебя жука, значит, его и отнять нельзя».
— Не понял, — насторожился Охломоныч.
«Это не удивительно. Удивительно было бы, если бы понял», — с привычной ехидцей ответил голос.
— Значит, это того? — не поверил Охломоныч, задохнувшись от нахлынувших чувств.
«Того, того. Ты день-другой землякам-то не показывайся. Подумают — человек от горя с ума сошел».
— А чего же они увезли-то?
«Да какая разница. Пусть сами гадают чего. Тебе нужно запомнить одно: жука у нас как бы нет».
Глупое выражение счастья сошло с лица Охломоныча.
— Если он есть, а его как бы нет, то его и вправду нет? Что толку, если он есть, а на нем нельзя работать?
«А кто сказал нельзя? Надо день-другой потерпеть, а потом сделать сферу непроницаемой. Чтобы ни отсюда, ни сюда. Была Новостаровка — и нет ее».
— Не понял.
«Изнутри есть, а снаружи — нет! — теряя терпение, закричал внутренний голос. — Чего не понять-то? Сомкнуть пространство. Замкнуться во внутреннем мире. Окуклиться!»
— Чего орать-то, — обиделся Охломоныч, — так бы сразу и сказал. А то орет, орет… Значит — ни они к нам, ни мы к ним?
«Именно».
Охломоныч задумался. Думал долго, основательно и, совсем запутавшись, подвел итог:
— А с другой стороны, чего там хорошего? Нас уже давно окуклили. Так и жили. Ни они к нам, ни мы к ним. Надо свертывать пространство вокруг Новостаровки. Будем окукливаться, пока нас не окуклили. Вот только с земляками надо посоветоваться.
«Посоветуйся, посоветуйся. Ты что так и будешь с петлей на шее жить? Себя не жалко, обо мне подумай, эгоист. Не один живешь».
…А в это время в Тещинске, в кабине конфискованного жука сидел лучший хакер всех времен и народов, изящный, как таиландская танцовщица, Костик и обалдело тыкал длинными пальцами во все кнопки подряд. Но на его ухищрения странная машина отвечала лишь бранью, причем исключительно нецензурной. Железо без души, оно и есть железо.
— Это не компьютер, Жоба Жобович, а хулиган какой-то. Просто черт-те что, — обижался интеллигентный Костик.
— Сам ты черт-те что, лапоть штопаный, — отвечала машина прокуренным голосом. — Чешите отсюда!
Господин Шнурский стоял возле и хмуро слушал эту перебранку, которая вскоре перешла в потасовку. Костик, разнервничавшись, легонько хлопнул женственной кистью по дисплею и моментально получил неадекватный ответ — красивый синяк под левый глаз.
— Вот видите, Жоба Жобович, — пожаловался Костик. — Что с ним после этого делать? Вскрывать?
— Вскрытие покажет, кто кого вскроет, — угрюмо пригрозила машина и так нелестно, натуралистично отозвалась о внутреннем содержимом Костика, что тот задохнулся от негодования.
Господин Шнурский молча вышел их ангара, так и не проронив ни слова.
— Ну и гадость эта ваша заливная рыба, — крикнула вслед ему машина.
— Прикажете привезти лоха? — спросил человек с такими правильными чертами лица, что его невозможно было запомнить.
— Зачем привозить? Сам приедет, — криво усмехнулся Жоба Шнурский, не догадываясь, что на этот раз сам остался в лохах.
По древнему обычаю нищих людей двери в Новостаровке не запирались. Ворам после перестроек и реформ не на что было позариться. Внезапно разбогатев, новостаровцы некоторое время жили как бы по инерции, без замков и запоров. К тому же удивительные их дома были устроены так, что из них невозможно было что-либо вынести. Скажем, как спереть телевизор-стену? Вместе с домом?
Однако же мало в запузырье жило людей без черных нимбов, тащили новостаровскую собственность кому не лень. И хорошо тащили. То ночью узорный плетень разберут и вывезут, то порядочный кусок дорожного полотна вырежут, то корову уведут. Беда не большая, а все равно неприятно. Особенно расстраивали разные пакости: случалось, что заезжие браконьеры рыбу динамитом глушили; от незатушенного костра тещинских грибников бор загорелся. Не догадайся Охломоныч вовремя черную тучу запустить, от реликтовых сосен один пепел бы остался. Как-то понаехали из Злокиряйска обкуренные сопляки на мотоциклах и новостаровских пацанов поколотили. Кому ногу сломали, кому глаз выбили. Не было бы жука, так и ходили бы хромыми да кривыми. Но больше всех начальство гадило и досаждало.
Поэтому решение спрятаться от всего остального мира за прозрачным забором новостаровцы восприняли в основном положительно. Особенно после конфискации жука.
Охломоныч честно предупредил:
— Кому сюда, кому отсюда, на все про все неделя, а потом уж все щели законопатим — таракан не проползет. Будем жить, как умеем, а они пусть, как знают.
Хоть бы кто слово сказал. Один Николай Нидвораевич что-то непонятное промычал. Мол, если из рая нет возможности выйти, то это уже не рай, это — тюрьма. Только кто их, художников, слушает. Чего он ворчит себе под нос? «Живешь, как карась, в луже после разлива.» Кто ж тебя в этой луже держит — плыви куда хочешь. Не хочешь никуда? Чего тогда воду мутишь? Да Кумбалов толкнул страстную речь о солидарности трудящихся. Правда, закончил как-то странно. Спросил сам себя: «С другой стороны, а за что их уважать, если они сами себя не уважают?» Плечами пожал, рукой махнул и надолго загрустил. Онемел от грустного прозрения.
Короче, проголосовали: окукливаться. Практически единогласно. При двух воздержавшихся. Да Митрич против проголосовал. На трезвую голову он всегда против всего голосовал. Из принципа.
За неделю ненужных родственников вывезли, нужных свезли, грибников, рыбаков, охотников выдворили и ровно в полдень свернули пространство, самоотделились от планеты.
Небеса хрустально зашуршали, по душам звон прошел и трепет, и проницаемый пузырь остекленел.
Стали новостаровцы жить спокойно, как в раю, не опасаясь хищных вторжений.
Недовольные, конечно, были. Все тот же Митрич, допустим, сильно расстраивался: не успел до окукливания дочь из Злокиряйска привезти.
— Говорил я ей — бросай все, — жаловался он, — а она: как я дом брошу, если всю жизнь наживала, надо продать. Вот и допродавалась. Оставил бы ты, Охломоныч, малюсенькую щелочку. Лишь бы бочком протиснуться. Я бы ей глаза завязал, а сам бы никому не сказал про прореху. Клянусь левой ногой.
Дюбель наоборот не успел своего блудного сына выпихнуть из Новостаровки, тоже возмущается:
— Что за дела! Дырку в заборе на всякий случай надо было оставить.
Охломоныч оправдывается:
— Какая дырка? Сказано же — пространство замыкается. Я вон тоже внука в Тещинск отправил. Скучаю, а что теперь поделаешь. Не дверь запереть-отпереть. Пространство.
Пошумели — привыкли. Чего не жить в раю-то? Не сеют, не пашут, а только жнут. На собрании решают: лету быть или зиме, с какой силой и куда ветру дуть, когда дождю лить. Земляника круглый год. По лесам олени бегают. Перелетная птица никуда не летит. И никто ее не бьет. Что твоей душе угодно — получи. Из жука, как из рога изобилия, сыплются блага. В разумных, конечно, размерах. Простая, как шелест осенней травы, языческая жизнь. Так, должно быть, жили древние греки.
