Ознакомительная версия.
Он будто хранил в тёмной комнате своей души точёную фигурку, покрытую фосфором, нежно фосфоресцирующую в темноте и освещающую цель. Как только он обнаруживал, что свет пропадал, иссякал в темнице без окон, без дверей, он на ощупь находил его и старался вытащить на волю, заряжая потоками солнечных лучей. Выискивал совместную командировку, очередной симпозиум или конгресс…
Теперь он старался прихватить её в любую командировку с собой, ничуть не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Он снова чувствовал себя молодым и с удивлением думал, что жизнь только начинается… Гуляли в праздной толпе в обнимку, не боясь быть узнанными. Он даже доходил до того, что частенько в набитом автобусе по дороге к гостинице сажал Оксану к себе на колени, совсем не ощущая холодного сверла взглядов своих ровесниц, а чувствуя только тепло, разливающееся по телу, будто бы он сидел и отогревался в горячей ванне, наполненной чем-то пахучим и расслабляющим… Автобус подпрыгивал на разбитых дорогах, постоянно резко тормозил и замирал в ожидании, что зелёный кошачий глаз светофора поглядит снова из темноты, и также резко срывался с места, словно вспоминал, что куда-то может опоздать… Оксана подпрыгивала и елозила у него на коленях. Он почему-то вспоминал совсем маленькую Василису, как качал и подбрасывал её на коленях: «По кочкам, по кочкам»… Только теперь его колени не разъезжались шутливо, имитируя падение с кочек в пропасть: знал, что не удержит, как удерживал дочь, а только крепче сжимал молодую женщину за её осиную талию, осторожно погружая своё разгорячённое лицо в чёрный омут волос, медленно засасывающий и тянущий русалочьей рукой его всё глубже туда, где очертания мира расплывчаты, а звуки от внешнего мира приглушены настолько, что кажутся шёпотом прибоя, катающего гальку. Опять в воздухе пахло весной и буйным цветением, к которому теперь примешивался прелый запах прошлогодней листвы… Жечь костры не хотелось, не хотелось и сгребать эти прошлогодние листья, но он был уверен, что молодая трава пробьётся сквозь них и так…
73
Он был благодарен Оксане за то, что она как бы от него ничего и не требовала. Она приняла его таким, каким он вломился в её жизнь, вломился бесцеремонно, будто подвыпивший гость, прогуливающийся по развезённой осенними дождями просёлочной дороге, которого вдруг качнуло и повело по скользкой глине в сторону, – и он сам не заметил, как очутился в чужом саду, полном поспевающих, но ещё зелёных яблок в прозрачных каплях то ли росы, то ли дождя.
Думал ли он когда-нибудь о том, что Оксане может быть больно? Нет… Пожалуй, серьёзно никогда. Он даже не отмахивался от этой иногда где-то возникавшей у него в подсознании мысли, начинающей виться над ним кругами, будто пчела: он старался не делать резких движений, просто не замечать её – тогда не тронет и улетит. Он ласково сцеловывал солёные бусинки слёз, напоминавшие ему брызги от нежного морского прибоя, чувствовал своими горячими губами слипшиеся ресницы, нежно щекотавшие его и возбуждающие, словно птичье перо, что жена любила выдёргивать из царапающей её щеку подушки и будить его дуновением пера по приоткрывшимся во сне губам.
Иногда ему казалось, что он для Оксаны так… стареющий фавн, решивший самоутвердиться и проверить, не отсырел ли порох в пороховницах, а сама она знает, что ГЛАВНАЯ встреча её жизни ещё впереди и ей совсем не нужен облезлый стареющей лев, больше похожий на домашнего раскормленного кота, которому не то, что мышей ловить неохота, но и от мойвы кости в горле застревают… Но по тому, как она иногда смотрела на него; как впитывала, будто воду из лейки, то, что он говорил; как удивлённо и восторженно расширялись её глаза, словно у ребёнка, сидящего на новогоднем представлении в полутёмном зале, освещаемом попеременно вспыхивающими цветными прожекторами, он думал, что она тоже неравнодушна к нему. Думал с изумлением и благодарностью. Как странно устроена жизнь!.. Когда казалось, что всё в твоей жизни катит по заботливо проложенным родителями рельсам, когда любой шаг в сторону равнозначен катастрофе, крушению, сходу под откос и груде искорёженного металла и искалеченных жизней, вдруг выясняется, что можно премило ехать благополучно по рельсам дальше, про себя зная, что запасной путь есть, надо только вовремя успеть перевести стрелки. Или даже сделать передышку на станции, когда поезд отгоняют на запасной путь, чтобы загрузить топливом ночью, когда все спят и думают, что продолжают двигаться в нужном направлении…
Как-то Оксана сказала ему, что он – крошечный островок в её море жизни, на который её неожиданно выносит. Она ощущает, что вдруг начинает шкрябать ногами дно, а потом и вообще выбирается на маленький кусочек суши для передыха, с удивлением чувствуя, что этот островок качается, точно болотная кочка, да и вообще того и гляди его совсем захлестнёт поднимающейся волной.
Он жил с ощущением, что не сегодня-завтра Оксана ускользнёт из его жизни, точно намыленный мячик, весело вырвавшись из его рук и запрыгав по дороге жизни в объятья своего ровесника, предложившего руку и сердце.
74
Но Оксана никуда не исчезала из его жизни. Похоже, она уже чувствовала себя в ней хозяйкой. Он с удивлением стал замечать в её голосе нотки собственника, который, правда, боится, что государство в очередной раз заставит его оформлять по новой документы, без которых эта собственность снова оказывается недействительной. «Это моё, моя территория, мой любимый» – будто собачонка запрыгивала на хозяйскую постель и чувствовала себя оскорблённой, если на ней оказывались табуретки кверху ножками, предусмотрительно оставленные Андреем…
Как-то так для него самого незаметно оказалось, что Оксана теперь частенько подводила его к принятию какого-то решения на работе. Она в ярких красках описывала ему то, о чём он только догадывался и что происходило у него за спиной… Она давала ему советы – и всё чаще они имели приказную нотку. Она без стука входила к нему в кабинет, бережно отодвигала его бумаги, будто возвращала на место сдвинутую повязку на повреждённой конечности, вскидывала на него свои распахнутые глаза, которые ему всё чаще казались озерцом гейзеровского происхождения, вскипающим в глубине пузырьками извергшегося под землёй вулкана. И снова жизнь искрилась и пенилась на солнце, будто шампанское… И снова он плыл в тёплой струе подводного течения, весело щекотавшего загрубевшую кожу…
Иногда его охватывал страх, какой бывает, если посмотреть с высоты горного хребта вниз. Вся лежащая перед ним жизнь казалось отчётливой и мелкой, игрушечной даже. Хотелось поскорей отступить назад и не рассматривать простёршиеся взору окрестности. И это всё? Холодный сквознячок змеёй скользил по его позвоночнику от мысли, что однажды его роман станет известен дома или Оксана захочет легализоваться окончательно. Он был словно мальчишка, что прятал от домашних в кармане пиджака первые закуренные сигареты, завидев приближающихся взрослых, но успев насладиться несколькими затяжками и уже привыкнуть к куреву настолько, что завязать невозможно…
Подчас он с удивлением наблюдал за Оксаной – и ему казалось странным то, что он находил в её поступках и словах умудрённость возрастом. Откуда? Откуда у неё эти суждения завершающего свой жизненный путь, конец которого вон уже виден у кромки поблескивающего стальным холодом океана на краю земли… У него в её возрасте этого не было. И у Лиды не было. Другое поколение? Или это он перелил в неё, будто пойманная мудрая змея в подставленную чашу, целительный в микродозах яд?
Так или иначе, но Оксана мудро делила Андрея с его семьёй и не собиралась ничего разрушать…
Иногда вечером он набирал номер её телефона и молча клал трубку, услышав любимый голос и её дыхание. Несколько раз у него было так, что трубку на том конце провода никто не брал… Он места не находил себе тогда, не спал, долго ворочался с бока на бок, будто тюлень, выползший на сушу, представляя Оксану в объятиях молодого соперника. Пару раз он не выдержал и спросил, где та была, на что получил ответ, что дома: просто телефон не работал… И вообще, почему это она должна перед ним оправдываться, когда он спит под боком своей жены?..
Обида и ревность захлёстывали его волной от теплохода, прошедшего где-то за пределами его видимости, он терял управление – и лодку его мыслей начинало медленно крутить на том месте, где Оксана обвивала своими русалочьими руками шею другого.
Он совершенно не мог тогда работать, становился рассеянным, не слышал, что спрашивали его подчинённые, раздражался… Оксана как-то сказала ему:
– А ты не думаешь, что я теряю с тобой время? Годы уходят… Уж не решился ли ты уйти из дома?
Он тогда замер, будто заяц под кустом, увидевший промелькнувший лисий хвост. Нет. Он и не думал выбирать из этих двух женщин, как не выбирают из двух своих детей или родителей. Выбери он одну из них, он бы ампутировал часть себя – и стал бы покалеченным уродом, всё время ощущающим свой пустой рукав и пустую штанину… Ему даже на костыль упереться было бы нечем.
Ознакомительная версия.
