Нам сказали, что путешествие будет нелегким, что мы встретимся с населением почти всех островов на Тихом океане, увидим королей, принцесс, вождей, дикарей, людоедов… Очень интересно, моя дорогая, но пусть это интересует только одного Лу, – он писатель, его должно интересовать всё, я понимаю – в данном случае головой, а не одним сердцем. Я не противлюсь поездке, нет, я готова в ад вместе с моим сыном, но если уж в ад, то только по приказу нашего господа. Самоа… Там остаться навсегда… И там умереть – вдали от родины! А он так любит ее! А он сейчас так богат! Один американский издатель платит ему 20 000 долларов в год только за одну статью в месяц! За его «Остров сокровищ» издатели буквально дерутся, – вышло уже 27 изданий только на английском языке в Англии и Америке. Я не хочу на Самоа. Но там я буду с Лу. И только поэтому я сказала ему: да, я еду с тобой!..»
После тяжелых испытаний и невеселых приключений на острове Буритари, где все пассажиры «Экватора» весьма серьезно рисковали жизнью своей, познакомившись с пьяницей-королем Тевюрейма, который принял Стивенсона за сына королевы Виктории; после многодневного пребывания на острове Апемама, где царствовал жестокий тиран Тембинок – «дикий получеловек с профилем Данта», как назвал его Стивенсон; после неоднократных приступов кровохаркания, сердечной слабости и ужасных болей в груди и спине, когда Стивенсону казалось, что следующий попутный остров будет его могилой, – после «жизни на пари» (так он назвал путешествие свое по Тихому океану) ему всё же хотелось плыть дальше. В самом имени «Самоа» мерещилось Стивенсону нечто волшебное, чудесное, целительное.
– Там я оживу, воскресну, напишу еще пятнадцать книг и умру глубоким стариком, – сказал он Ллойду.
– Я тоже намерен писать, – несмело проговорил Ллойд, стараясь придать своему голосу ироническую интонацию, а позе и жестам – нечто от карикатур в «Понче». – Кое-что я уже надумал, мой дорогой Льюис!
Стивенсон внимательно оглядел своего пасынка и произнес ту фразу, которая запомнилась Ллойду на всю жизнь, а жил он долго: смерть пришла к нему в 1947 году.
– Бедный Ллойд, – сказал Стивенсон. – Мне кажется, что ты совершенно напрасно увязался за мною в это плавание… Тебе следовало бы жить в Европе – в Париже или Лондоне.. Да и мне… Меня тянет высокая нравственность населения Самоа, его честность, ум, сердечность, культура, не испорченная Западом… Мне это нужно, а тебе? Мне кажется, ты устроен иначе. Ты, возможно, идеальный продукт современности, идеальный в том смысле, что еще не портишь людей безнравственными сочинениями…
Разговор этот происходил в крохотной бедной каюте на «Экваторе» 13 ноября 1889 года. Днем за обедом все пассажиры и команда шхуны поднимали бокалы и произносили тосты в честь «новорожденного»: Стивенсону исполнилось 39 лет.
– Я очень люблю моего дорогого Льюиса, – сказал Ллойд, оглядывая пустые углы каюты: половина багажа осталась у королей Тевюрейма и Тембинока в качестве приношений, которые с очень большой натяжкой можно было назвать добровольными. – Писать можно и на Самоа, – произнес он после того, как выдержал долгий, пытливый взгляд отчима. – А если станет скучно – кто мне запретит навестить старушку Европу!
– В самом деле, кто нам запретит! – возбужденно проговорил Стивенсон. – В порт на острове Уполо, куда мы летим под всеми парусами, заходят суда всех стран мира. Захотим – и поплывем! Ты к себе, я тоже к себе…
– Нет, теперь уже в гости, – вздохнув, отозвался Ллойд, и от Стивенсона не укрылась печаль, скрытая в этом вздохе. – Мы, мой дорогой Льюис, плывем домой…
– Мы все гости на земле, друг мой! Важно уметь держать себя с достоинством и за столом и во время танцев.
Стивенсон улыбнулся и добавил, что танцевать приходится чаще всего с людьми случайными, но уж если ты пригласил на вальс, то изволь делать это хорошо. А за столом… за чужим ешь ради приличия, и только за своим – в меру аппетита.
– Оставь меня на часок, друг мой, – попросил Стивенсон. – «Владетель Баллантрэ» ведет себя своенравно, он требует, чтобы я ежедневно занимался его особой.
– Скажите, мой дорогой Льюис, – поднимаясь с кресла, произнес Ллойд, – где вам легче и лучше работалось – на чужбине или дома?
Стивенсон ничего на это не ответил. Может быть, он и сказал бы что-либо по этому поводу, и, наверное, не промолчал хотя бы из деликатности, если бы Ллойд подольше и настойчивее ждал ответа. Но он – также по мотивам деликатности – кивнул головой и, постояв, с полминуты на пороге, вышел из каюты, плотно прикрыв за собою дверь.
В самом деле, где лучше работалось – дома или на этой, ежечасно меняющей свое лицо, чужбине? Стивенсон знал, что дома работалось легче и получалось лучше. Он знал и хорошо запомнил русскую поговорку: «Дома и стены лечат». Но дома, помимо стен и живущих среди них родных и друзей, существовал и зло действовал закон государства, правительства, обычаи и нравы культурного буржуа.
«Я странно устроен, – писал Стивенсон на борту „Экватора“, еще не зная, кому именно адресует письмо – Кольвину или Хэнли – способности и силы художника во мне стоят лицом к прошлому, демонстративно повернувшись спиной к беспомощно-хилому, но благополучно жиреющему, отвратительно-наглому и лишенному вкуса человеку, называющему себя носителем культуры. А его культура – это разнузданный вопль продажной газеты, скрип министерского пера, продающего, меняющего и угнетающего. О, если бы я был здоров! Я сумел бы иначе распорядиться моими силами, мне не пришлось бы думать только о себе. Но и думая только о себе, я строю планы жизни среди так называемых диких, которых так назвали те, кто сами представляют собою классический образец людоеда, надевшего фрак и цилиндр…»
– Мы ограблены, – сказала Фенни мужу, когда «Экватор», обстреливаемый прислужниками пьяного Тембинока, удалился далеко от негостеприимного берега Апемамы. – Капитан Рейд отдал приближенным короля почти всё продовольствие, я раздарила мои платья этому королевскому сброду! Луи, мой дорогой, я боюсь потерять тебя! Там, в Америке, твои планы казались мне разумными. Здесь, в открытом океане, они обернулись подлинным своим лицом, и я ясно вижу, что всё это бред, безумие и…
Она осеклась, и Стивенсон, боясь, что Фенни забудет то, что хотела сказать, повторил:
– Безумие и… Дальше, ради бога, дальше!
– И еще раз безумие и бред, Луи! – с жаром повторила Фенни. – Ты считаешь меня легкомысленной, глупой, эксцентричной женшиной, – пусть! Эта легкомысленная, глупая и эксцентричная женщина – твоя жена, и она тут, подле тебя, с тобою. Когда же и кого выбрал ты из многих тысяч, Луи!
– Фенни, – начал Стивенсон, не зная, что именно скажет он спустя четверть секунды.
Жена перебила его:
– Спроси Ллойда, мою дочь, свою мать; они все жалеют тебя, мы все хотим, чтобы ты жил. Ты европеец и должен жить среди подобных себе. Ведь пишешь ты не для тех, кто живет на островах в океане!
И она подумала: «Ага, попался!»
– Я пишу потому, что не писать не могу, – спокойно ответил Стивенсон. – Я пишу для себя, Фенни, но адресуюсь к тем, кто еще в состоянии слушать и понимать увлекательнейшие истории о мужестве, чистоте и уважении к человеку. Я хочу сохранить в себе художника, Фенни!
– Художник – это человек, – запальчиво возразила Фенни. – Сохраняя одного, ты сберегаешь другого. Бессознательно губя человека, ты губишь и художника, Луи!
– Значит, плыть в обратную сторону? – задумчиво проговорил Стивенсон. – Ты в панике оттого, что капитан Рейд роздал почти всё продовольствие, от твоих нарядов осталось только то, что на тебе… Но ведь на Самоа можно ходить голой, Фенни! Там всегда лето, там жарко, и люди там чисты, как в первозданные дни! Если тебя беспокоят деньги, то на текущем счете в Гонолулу у нас лежит что-то около сорока тысяч долларов…
– Ты о другом! – воскликнула Фенни и стала быстро и нервно ходить по диагонали каюты – пять шагов в одну сторону, пять – в другую. «Экватор» ритмично покачивала крутая океанская волна.
– В Европе я умру, – сказал Стивенсон.
– Есть Америка, – тоном напоминания произнесла Фенни.
– Ее я ненавижу, – торгашество и обман, – усмехаясь проговорил Стивенсон. – Меня тянет моя мечта – Самоа. Через год мне сорок, Фенни. Мечта сбывается. Ты со мною. Со мною моя мать. Со мною мое желание служить людям.
– Людоедам? – Фенни расхохоталась.
– А почему они стали людоедами? – прищуриваясь, спросил Стивенсон.
– Не стали, а остались, – возразила Фенни,
– Ты права; но всё же – почему?
– Я не занималась этими вещами, не учила, не читала, не знаю. – Фенни взяла из портсигара мужа папиросу, прикурила от тлеющего окурка в пепельнице и шумно затянулась. – Не знаю и знать не хочу!
– А я знаю, – сказал Стивенсон. – На Самоа меня тянет с детских лет. Кроме того, моя дорогая, жизнь дается один раз. Необходимо прожить ее интересно и с уважением к самому себе. Ну, а на Самоа ты можешь оставить меня, уехать…
