Никто не связал эти события с товарищем Астаповым, который в тот вечер растворился в густеющих тенях большого города. Сталин никогда не говорил с Астаповым на эту тему и так и не признался, что это он читал газету на углу Дурновского переулка.
Однако Астапов знал — Сталин принял меры, чтобы уничтожить следы его пребывания в Александровском саду. Теперь их судьбы сплелись еще теснее. В этом был свой смысл. Все, что они делали со дня смерти графа — случайно или намеренно — крепило их зависимость друг от друга.
Один удар сердца — и все нахлынуло разом: блик на боку самовара, мысленная тяжесть катка для белья, стоящего напротив кровати, мысленная плотность теней, Надежда, добрый верный Бобкин был с нами во время, профессор Кожевников, протоколы Тринадцатого съезда, гегелевская «Феноменология духа», интриги Сталина, где Троцкий, международное положение, цифры урожая зерновых за, синематограф-бурлеск в Париже, Инесса на, странная боль в, не критическое, заснеженный зимний лес, покойные, запах грибного супа, письмо к польским, как нам реорганизовать, зеркало русской революции, собрание сочинений, редколлегия, Смольный, Смольный, Смольный, черный котенок, предупредить ЦК относительно, так много не успел, всеми силами избегать сентиментальности, нянька Варвара, «и скучно, и грустно, и некому руку подать», это Тургенев, решающий аргумент против, Каменев и Бухарин ненадежны, Инесса умерла, вероятность мятежа в, Мещеряков приходил в гости и его не накормили! интриги Сталина, я видел его в дверях, как, Германия, раздавить, мамочка в Санкт-Петербурге, лютеранское, тезис, антитезис, синтез. В ушах океанский рев, это можно было предвидеть, а потом все проходит, только паралич остался. Но это еще не оно, пока нет. Кожевников нащупал у меня пульс. Все самое главное осталось как раньше: я мыслю, я существую. За работу.
Снег шел уже несколько недель, обездвижив весь колесный транспорт, и лишь одна лошадь влачила одинокие сани по обеззвученным улицам Харькова, столицы Украинской советской социалистической республики. Там и сям на улицах безнадзорно пылали костры из чего придется. Дым упорно стелился понизу. Немногочисленные прохожие отводили взгляд от скользящих мимо саней, не без основания полагая, что сани, или то, что в них находится, приносит несчастье. Прохожие незаметно крестились. В санях лежал человек, укутанный в одежду и одеяла, из которых торчал горящий кончик сигареты, сверкавший в январской тьме, как светлячок.
Сани остановились у большого особняка в классическом стиле, начала XIX века. Седок выпростался из одеял и вылез из саней. Сигарета все светилась. Человек сказал несколько повелительных слов кучеру, с трудом пересек заснеженную улицу и подошел к двери. Он забарабанил в дверь весомо и окончательно — видно, у него был большой опыт. Появился слуга в длинной заплатанной белой рубахе. Гость что-то кратко сказал и предъявил некий документ. Слуга тут же впустил пришедшего, бормоча извинения за то, что стоит зима. Он тоже отводил взгляд от гостя и канул в полутьму коридора.
В передней было нетоплено, и снег на сапогах гостя не таял. Камин за всю суровую зиму, кажется, не топили ни разу; и электрических ламп не зажигали, хотя подача электричества в этот район недавно возобновилась. Передняя была скудно обставлена старой и обшарпанной мебелью. У стены стоял стул с драным чехлом. На покоробившемся паркете не было ковра. Сейчас зима, и так много бездомных, — подумал товарищ Астапов, — интересно, почему горком сюда до сих пор никого не подселил.
Кто-то возник из теней. Человек представлял собою разительный контраст с окружающей обстановкой — опрятный, даже щеголеватый, с короткими усиками и круглыми очками в тонкой золотой оправе. Волосы его были зачесаны назад. Он улыбался, но холодно, не скрывая своей подозрительности.
— Здравствуйте, — сказал он. Он совсем не узнал Астапова.
— Здравствуйте, товарищ профессор, — сдержанно тот кивнул в ответ.
Оба замолчали, каждый ждал, что другой что-нибудь скажет. Астапов, опытный партработник, выиграл.
— Прошу сюда, — сказал наконец профессор.
В других комнатах было почти так же холодно, как в передней. Астапов учуял явственный химический запах и тут же узнал его, хотя последний раз ловил его в невообразимо незапамятные времена. Двое прошли через обитую дверь в затемненное помещение, а оттуда через другую дверь в ярко освещенную комнату, в которой нетрудно было узнать современную медицинскую лабораторию, оснащенную рабочими столами, газовыми горелками и разными мелкими приборами загадочного назначения. Вдоль беленой дальней стены выстроились водопроводные краны с ванночками, а на полках и столах стояли разнообразные бутыли с пробками, наполненные плотной люминесцирующей изумрудной жидкостью. В комнате, которая, возможно, когда-то была кухней, царили чистота и порядок.
Профессор Воробьев поднял руки:
— Двадцать лет медицинских научных исследований! Товарищ, подобной лаборатории нет нигде в мире — ни в Германии, ни во Франции. Это уникальное оборудование, изобретенное здесь, в Харькове. Я могу продемонстрировать вам процедуры, которые намного превосходят уровень современной буржуазной науки. По правде сказать, только при участии рабочих и крестьян лаборатория достигла такого успеха. Мои процедуры — чисто советские.
— Не сомневаюсь, — холодно улыбаясь, сказал Астапов. — Насколько я понимаю, часть разработок проводилась в Болгарии?
Воробьев поморщился.
— Горком и милиция провели тщательное расследование, — объявил он. Городской комитет Партии большевиков по сути управлял городом. — Я тот, за кого себя выдаю, и я лояльный гражданин, за меня могут поручиться товарищи Мюллер, Гуменченко и Шулевич. Понимаете, товарищ, время было непростое, город обстреливали с двух сторон. То прошел слух, что белые заберут в армию всех мужчин до 65 лет. То — что красные расстреливают всех, кто закончил университет. Даже те, кто был верен пролетариату, не знали, куда бежать. Бежал весь город. Я решил пробираться в Софию, мне это казалось наиболее логичным, там у меня были коллеги, они предлагали мне возможность продолжать исследования… Но я всегда собирался вернуться в Харьков и служить революции. И, как видите, я так и поступил!
Астапов разглядывал лабораторию, особенно — неизвестные ему приборы. Он заметил, что некоторые изготовлены за границей, и рассеянно погладил пальцами небольшую реторту. Лаборатория плавно переходила в цепочку комнат, которые когда-то служили буфетными и залами. Комнаты освещались зеленым светом примерно того же оттенка, что и цвет жидкости в бутылях. Стены были увешаны неясными анатомическими схемами. Астапов вошел в последнюю комнату, где было холоднее всего, и остановился на пороге. На лабораторном столе лежал голый человек с зияющим бурым разрезом на животе.
— Прошу прощения, — сказал Воробьев, догоняя Астапова. — Я был занят рутинным извлечением органов. Я писал об этом в своем прошении горкому. Последние два года я работал над систематической консервацией индивидуальных органов. Они по-разному реагируют на процедуры. С мягкими тканями труднее всего.
Астапов из вежливости пробормотал что-то утвердительное и подошел к телу. Это был очень крупный мужчина. Тело было местами порезано и заштопано, зияла пустая глазница. В смерти лицо обмякло и утратило всякое выражение. Лишь в чертах лица осталось что-то восточное.
— Он из морга?
— Да, конечно. Горком разрешил, — повторил профессор. — У меня есть документы, вот они…
— Я не из горкома. — Астапов повернулся и наклонился к банке, стоявшей среди прочих на длинном деревянном некрашеном столе. Он вгляделся в мутные глубины и обнаружил, что стоит лицом к лицу с маленьким терьером, который плавал в жидкости, закрыв глаза и деликатно растопырив лапы. Астапов отпрянул, хотя зрелище ничуть не внушало ему отвращения или иных неприятных чувств. Это скорее была память о том, что когда-то он мог испытывать отвращение. Он встал перед профессором.
— Я из Москвы, — объявил он.
— Из Москвы, — отозвался Воробьев. — Это большая честь для меня. Это большая честь для Харькова.
— Вы выписываете иностранные журналы, — сказал Астапов. — Например, «The Annals of Necrology». «Monatsschrift für Anatomie und Histologie».[8]
— Это профессиональные издания, все до единого, — настойчиво произнес Воробьев. — Их также получает Академия наук в Москве.
— И еще вы переписываетесь с иностранцами.
— Да, с коллегами. Некоторые из них буржуазны, но сам Ильич сказал, что нам есть чему поучиться у европейской науки.
Астапов кивнул — ответ был правильный, — и стал ходить меж столов, барабаня по ним пальцами. В белых фарфоровых мисках плавали куски сырого мяса. Влажный химический запах, наводящий на мысль о подземном царстве, был вездесущ, и через мгновение Астапов уже привык к нему.
