Белым-бело, и при этом ни зги.
2
Как мог, он успокаивал себя. В конце концов починят интернет, до Влады достучимся, объяснимся; она хорошая, она поймет. Но видеть не хотелось никого. Как не хотелось ни читать, ни думать. Пришлось включить болтливый телевизор — он, хотя бы и с помехами, работал.
В новостях опять пугали нарастающим конфликтом; ну сколько ж можно нарастать?! Нарастает, нарастает, а никак не грянет. Неуверенно и осторожно, как педагог на классном часе, ведущий рассказал о всеобщем падении индексов. В долгородском краевом музее поставили скамью на фоне посоха Осляби (в народе он считался чудотворным, спасающим от зубной боли; остов был обглодан, как сахарная косточка), усадили трех мясистых стариков — владыку, губернатора и Теодора… что они несут… патриотизм… сотрудничество церкви и музея… ну, дела.
Саларьев врубил телевизор на полную громкость; так смотрят только деревенские — стены содрогаются, петухов и кур не слышно. Приютино — на Государственную премию?! Ничего себе! Вот это новость! Рука потянулась к мобильному; ах, ну да, конечно, никаких звонков.
Так вот чем занимался Теодор в столице! они-то думали, что разговоры говорил, интриговал, а он ходил по министерским кабинетам и согласовывал давным-давно запущенное постановление. Дааа, как же их возненавидит все сообщество; станут поздравлять и восхищаться, а подавленная зависть будет краешком торчать из-под улыбок… И так-то большинство коллег их презирают, дельцы, а не последние святые, сплошные муляжи, пускают пыль в глаза...
По экрану скользнула бегущая надпись: ожидайте экстренного выпуска! ожидайте экстренного выпуска! Павел нажал на красную кнопку; про самое важное он уже знал.
Через минуту в дверь забарабанили; на пороге стоял непроспавшийся Шачнев. Под глазами темные мешки, как если бы под кожу впрыснули чернила. Снова опростился, стал похож на привычного Юлика. Очень недовольного, непротрезвевшего, но желающего быть (как сам он выражался) обаяшкой.
— Старечог! Наконец-то хорошая новость! А? Ты почему скрывал? Такие люди — в нашем околотке! Надо немедленно выпить.
— Юлик, ты чего? Какое выпить? Ты на часы смотрел?
— Десять утра. По торинскому. А по нашему, прости, московскому… не обижайся… вы, питерские, такие обидчивые… еще четыре ночи. Будем считать, что еще не ложились! Наливай. Да не бойся ты, здесь мини-бар бесплатный.
Павел заглянул в надежный холодильник; в светящейся желтой норе покорно ждали участи бутылочки с хорошим виски, с местной водкой и французским коньяком. Пить совершенно не хотелось; он вылил в тяжелый короткий стакан два пузыречка «Баллантайна», отдал Юлику, себе набулькал трезвой оранжины.
— Что, сегодня пить не катит, с Мишей вчера перебрали? — Шачнев ревниво скривился.
Так вот зачем он притащился; сообщение о премии лишь повод, а дело — во вчерашнем отравлении обидой. Карлика позвали, допустили, а Юлика послали баиньки, не взяли погулять со взрослыми. Всю ночь проворочался, бедный, с отвращением пил в одиночку; утром, тяжело очнувшись, хотел прийти и расспросить, как было, но мешала уязвленная гордость. И тут — такая чудная возможность: премия.
— За ваш очевидный успех.
Пил он без большого удовольствия, очень крупными глотками, лишь бы стакан опустел.
Смягчая обстановку, Павел спросил о приятном:
— А все-таки, куда девался Абов? Что там у них не срослось?
Юлик посерьезнел, в нем снова проступила важность, как проступает мокрое пятно на ткани.
— Знаешь, в чем разница между врагом и предателем?
— В чем?
— Враг может уничтожить, но воюет честно, и ничего у тебя не берет.
— А предатель?
— А предатель все возьмет и кинет.
— Юлик, я тебя люблю, но ты оставь понты для подчиненных. Ты можешь мне сказать, что там у вас стряслось?
— У них там стряслось то, что англичанин получил инсайд.
— Чего он получил?
— Слил он ему наши заготовки, вот что. Плесни-ка еще. Да не экономь ты.
И как можно равнодушней:
— Как вчера у вас прошло?
3
Высосав подробности, Юлик успокоился и захмелел.
— Ну, я пошел додремать.
— Иди, иди, мой дорогой… дремли.
Павел завернулся в плед, открыл балкончик, выглянул. По лицу хлестнуло сырым и холодным, вокруг было мутное, белое, плотное. Его как будто бы заматывало в саван; он быстро превращался в неуклюжего снеговика, морковки вместо носа не хватает, и метлы. Через минуту стало холодно, а через две тепло, он был внутри сугроба и трудно дышал через снег. Было хорошо, как младенцу в утробе. И в то же время очень страшно. Он отряхнулся по-собачьи, от ушей к хвосту, и поспешил вернуться в номер.
Почти два месяца назад раздался голос, и победил его, и подчинил себе. Так не должно быть, это нелогично, нет ни одной причины, которая не то что оправдала — объяснила бы его идиотический невроз, тупую подростковую влюбленность. И в кого? В неизвестную женщину. Замужнюю. Практически чужого круга. Один раз повстречались в поезде. Посмотрели друг на друга в скайпе. И вот уже назначено свидание — в Сибири; ну разве это не маразм? Или ей настолько скучно, что она решила сочинить романчик в жизни? Не хватает культурки-мультурки, хочется чего-то необычного? Судя по всему, она богата, но совсем не бизнес-леди, вышла замуж по необходимости, но тошно ей, тошно, дайте что-нибудь потоньше, поумнее… Стоп. Это что ли ты, Павлуша, поумнее и получше? Молодец, хороший мальчик. Уж признайся по-мужски, без экивоков, что она всего лишь развлекается. Что ты ей нужен как собаке пятая нога. Признайся — и скажи себе: и ладно. Пусть развлечется. Для тебя это шанс и удача. Что будет потом — то и будет. А пока что будет счастье.
Хорошо. Ее мотивы разобрали. А про свои-то что скажем? Молчок. Схема ломается, монолит крошится, ничто не объясняется из ничего. Ни, не, ни. Все-таки русский язык грандиозен; перевести тройное отрицание нельзя, но зато оно дает на выходе такие смыслы, от которых мурашки по коже.
Таня, Таня… Ты здесь вообще за скобками. Хороший, верный образ: скобки. Жили-были Т и П. Т осталась, П исчез. И тут же обнаружился за скобкой.
За это короткое время в своих отношениях с Татой он прошел через несколько стадий: притворной ласки, под которой тлела неприязнь; истерического покаяния, из-за которого он просыпался в половину пятого, резко, как будто подняли пинком, и лежал по часу, по два, проклиная себя, и ее, и любимую Владу, и чччертова мужлана Старобахина… От постели он как-то увиливал; то грипп, то Москва и Торинск. Лишь однажды он вспыхнул, как спичка, Тата с радостью отозвалась, но на последнем взлете вдруг почувствовал тонкий удар, как если бы в хребет вогнали спицу, весь покрылся бисерным холодным потом, и со злобным рыком отвалился на подушку.
Тата напугалась, прижалась к нему: что с тобой? Ты весь холодный… и мокрый… Пашенька, это не сердце?
Сердце, Таточка, сердце… Принеси мне валидолу.
А потом наступило похмелье — усталое тупое равнодушие. Он отстреливался от Таты эсэмесками, но делал это как по расписанию: 17 ч. 15 мин., ежедневно, общение. А так — она как будто бы сошла на нет, выветрилась из его жизни. Сложится у него с Владой, или не сложится, но с Татьяной всё равно придется объясняться. Рано или поздно. И от такой чудесной перспективы настроение совсем прокисло.
4
Собственно, она давно предполагала.
Хотя, конечно, нет, неправда. Не давно. И это были не предположения. А почти физическое чувство слома, как перед спадом атмосферного давления.
Таня знает это чувство слишком хорошо. И Паша, и она — хронические метеопаты, а у них, метеопатов, голова устроена особым образом, не как у нормальных людей. Лето в разгаре, на небе ни облачка, траву придавил обленившийся зной; но ты просыпаешься с тянущей болью в висках и в наросшей косточке стопы — и это значит, завтра-послезавтра ждите ледяного ливня, ветер северный, с переходом в северо-восточный, местами сильный град… Здравствуйте, тетушка осень. Метеопатами были и бабаня, и мамуля; у обеих выпирали косточки из туфель; Татьяна им наследовала в этом, но получается, наследовала и в остальном.
Бабаня родила мамулю от заезжего героя и осталась навсегда безмужней; мамуля вышла замуж по любви, за скрипача из театрального оркестра. Но скрипач не явился в роддом, а на обеденном столе, мама обнаружила записку, о которой до последних дней не могла рассказывать без истерического содрогания. «Любимая, — писал ее проклятый папочка, — прости. Я должен расти, развиваться, если к тридцати не стану первой скрипкой в симфоническом, так и загину в яме. Я осознал, что мой творческий путь несовместим с семьей. Целую тебя. И люблю.» Торжественное «я загину» было подчеркнуто трижды, а «люблю» написано красным карандашом.
