— Бедняжка. И что ты сделала?
Она изучала свой джин.
— Послала его к черту.
— И что он на это ответил?
— Он меня побил. И сказал, что я шлюха. Вот и все.
Я произнес речь на идиоматическом языке низов среднего класса о вреде ревности в любых ее проявлениях. (Тем временем Глория, неотрывно глядя мне в глаза, сняла свой кожаный жакет, обнаружив под ним обтягивающую красную футболку, которая, на мой взгляд, дисгармонировала с ее микроскопическими шортами из коричневой замши. И хотя было очевидно, что она носит трусики, было столь же очевидно, что на ней нет ни колготок, ни лифчика.) Когда моя речь уже подходила к концу, опять зазвонил телефон.
— …Если не хочешь обречь себя на несчастье. Никуда не уходи.
Я припустил по лестнице.
Пиканье телефона-автомата. Терри? Нет, Рейчел.
— Чарльз? О, Чарльз, ты ни за что не поверишь, что случилось.
— Ну?
— Мамочка обо всем узнала. Она узнала про Париж.
— Как?
— Она поехала навестить Нянюшку — и все открылось.
— Но как?
— Не знаю! — Рейчел чуть не плакала, но все же продолжила: — Мамочка пришла, увидела, как мала комната Нянюшки, спросила, где я спала… Я не знаю.
— Понятно. Ты сейчас где?
— У Нянюшки. Мамочка выгнала меня из дому.
— Приезжай лучше ко мне.
— Давай. Но мне нужно тут еще немного побыть, — сказала она, оживившись, — потому что Нянюшка в плохом состоянии. Она считает, что это все из-за нее и…
— Это и вправду из-за нее…
— Который час? Слушай, я приеду около девяти. Ладно?
Спускаясь по лестнице, я вдруг на секунду замер, задумавшись.
Глория, сняв туфли, лежала на кровати. Я сел рядом.
— С тобой так приятно поговорить, Чарльз. Ты всегда знаешь, как меня утешить.
Было ровно восемь часов и три минуты.
Восемь ноль пять. Замысловато сплетенные тела. Пальцы Глории теребят пряжку моего ремня. Мои пальцы блуждают между замшей и влажным хлопком. Слюнявые поцелуи.
Восемь пятнадцать. Глория настроена серьезно: она встает и стягивает с себя футболку. Я безучастно расстегиваю рубашку. Затем прекращаю. Но Глория расстегивает свои миленькие шортики; они падают на пол, и она делает шаг наружу. Эти великолепно безыскусные, антихудожественные гигантские груди! Глория улыбается.
— Чарльз, я не принимаю таблеток.
— Еще одна… я хочу сказать — одна резинка у меня найдется.
Я снова засомневался, почувствовав отрезвляющий холодок. Глория большими пальцами оттянула спереди свои трусы. Они оттопырились так, словно внутри был здоровенный мужской член, а то и два.
— Да, резинка у меня найдется, — сказал я.
Восемь двадцать пять. После чреватой растяжением шейных мышц позиции «шестьдесят девять» и после недолгого пребывания у нее внутри без защиты я схватил маленькую розовую коробочку и извлек оттуда последнего троянца. (Не волнуйтесь — это мой эквивалент сигаретной пачки «на показ»; основной запас я держу в другом месте.)
Восемь тридцать пять. «Да, мне тоже было здорово. — Я говорю искренне. — Нет, спасибо, я хочу бросить. Глория, дело в том, что вот-вот должны прийти моя сестра с мужем. Тебе не доводилось беседовать с Норманом, нет? Понимаешь, у него очень пуританские взгляды — чопорность и все такое. Очень строгое воспитание. Поэтому он может…» — «Наверное, без пяти, нет — без десяти девять». — «Да, конечно. Никаких причин для паники. Просто он может напрячься. Ты же знаешь этих аристократов. Они никогда не в состоянии расслабиться. Вдобавок у меня завтра собеседование. В Политехническом в Лидсе».
— Да и мне все равно пора. Рада, что повидала тебя.
— И я тоже.
Презерватив примкнул к своему (ненамного) более тяжелому близнецу.
Восемь сорок пять. Глория хихикает, натягивая футболку на свои груди. Я тоже хихикаю, чтобы не обосрать от страха весь пол.
Восемь пятьдесят пять.
— Пока, моя сладость. Я позвоню тебе завтра.
— Спасибо, что ты был таким милым.
Я практически выталкиваю ее за дверь.
— Я? Это ты была милой.
Она снова хихикает и наконец уходит.
Безвольно повиснув на перилах, я наградил себя десятью секундами непрерывного глубокого дыхания. Затем спустился вниз. Я метался с высунутым языком, посыпая тальком простыни и гениталии, проверяя, нет ли на подушке следов косметики, обеими руками запихивая салфетки в корзину для бумаг и ногой загоняя под кровать стакан Глории. Я благодарил бога за то, что днем переспал с Рейчел: отсюда и устричный запах, и смятая постель. Полоща рот ментоловой жидкостью, я выискивал посткоитальные пятна. Лицо по цвету напоминало малиновое варенье. Я погрузил его в раковину, наполненную холодной водой. Если Рейчел что-нибудь скажет, мне останется только, заикаясь, поведать ей, как я страшно волновался из-за того, что случилось.
— Правда? Нет, это… я п-п-просто страшно волновался из-за того, что случилось. Что именно с-с-сказала твоя мать?
— Боже, в это трудно поверить, я знаю. Но тебе не стоит волноваться, любимый. Это не твоя вина.
— Я чувствую свою ответственность.
— Чепуха. Во-первых, это была моя идея… Но это было ужасно. Она просто зашла ко мне в комнату и сказала, довольно спокойно: «Я знаю, что ты не жила у Нянюшки. Может, скажешь, где ты была, или мне вызвать полицию?»
— Полицию. Чертовщина какая-то. Да кем она себя мнит? Она что, не видит, что ты уже выросла? Тебе уже двадцать, черт подери, и она не может…
— Я говорила тебе, что она просто бесится из-за некоторых вещей. Думаю, что Папочка… — Рейчел переплела пальцы и потупилась.
— И что ты ей сказала?
— Рассказала всю правду.
— Ты не могла что-нибудь придумать? Нет. Пожалуй, нет.
Она прижалась ко мне, дрожа и тихонько всхлипывая. Я обнял ее за плечи и допил джин. Я заметил, что фонари золотят пыль на окнах гостиной, словно бы ее посыпали для красоты.
Когда мы уже спускались ко мне, зазвонил телефон.
— Это может быть Мамочка, — сказала Рейчел.
Это была не Мамочка.
— Это Беллами. Чарльз, это ты? — спросил он пьяным, булькающим голосом. — Надо полагать, у тебя не вышло.
— Да. Простите.
— Ничего. Значит, завтра собеседование? Тогда — ни пуха! Может, мм, после того как… это… Чарльз, я буду рад тебя видеть. Я хочу…
— Нет. Простите. Всего доброго. — Я прервал его короткими гудками.
— Кто это был?
— Ошиблись номером.
Вы, верно, подумали, что Рейчел в такой вечер будет подавлена, но, когда мы залезли в постель, она дрожала от возбуждения. «Защити меня, — шептала она в темноте, — пожалуйста, защити меня». В ответ на эту просьбу, я замысловато обвил ее своими конечностями. Но она не прекращала шептать.
— Минутку, — сказал я.
Упаковка от «Пенекса» была, конечно, пуста, так что я полез в коробку от «Снайперов». Хотя это и не к чему, думал я. Если я и кончу, то одной лишь кровью.
Коробка была тоже пуста.
— Черт. Закончились.
— Нет, — сказала Рейчел. — Один должен быть. Я видела днем. Там было два.
Голосом, который мог бы принадлежать моему младшему брату, я спросил:
— Ты уверена?
— На сто процентов.
Я повернулся спиной и притворился, что роюсь в ящике стола.
— А, ну да. Вот он. Ой! Упал в корзину для бумаг! Черт!
Мои пальцы наткнулись на смоченного Глорией троянца, отодвинули его в сторону, и стали углубляться дальше в пучины салфеток, банановых шкурок и сигаретного пепла, пока не на шли презерватив, который я использовал с Рейчел днем. Да, у меня свои нормы, спасибо. Прошу прощения, но я не отступлюсь от своих принципов. Верно, кондом Глории был бы приятней, поскольку кондом Рейчел была намного грязнее, мокрее и, главное, холоднее. Однако воспользоваться им было бы, скажем так, невежливо, да что уж там — крайне оскорбительно для честной девушки.
К счастью, у меня все же было подобие эрекции, чему я обязан исключительно нашей давней дружбе с Рейчел. С расширенными от ужаса глазами я натянул презерватив.
— Готово.
Рейчел откинула одеяло, чтобы пустить меня к себе.
* * *
Двадцать минут спустя, за соседней дверью, я стоял, глядя в зеркало над раковиной. Лицо в зеркале было таким бессмысленным и равнодушным, что выглядело совсем незнакомым. Но пока я смотрел, оно начало приобретать осмысленность, затем превратилось в ухмылку, затем — в улыбку. Послушай, малыш: тинейджеры проделывают подобные штучки постоянно. Запомни: ты молод лишь однажды. Ведь молодость существует не для чувства вины, а для животной похоти; не для сожаления, а для ликования; не для стыда, а для раскрепощающего, грубого цинизма. Как ты сам это выразил в строчках из «Один лишь Змей улыбается», написанных под воздействием сенной лихорадки:
