Мухин строчил в блокноте, а Комаровский глядел на Ручьева с таким восхищением, будто тот был любимым человеком и совершил что-то особенное: осуществил управляемую реакцию термоядерного синтеза или нашел средство от раковых заболеваний.
— И вы ее съели?… Милый, да это же необыкновенно! Это блеск! Вы не просто талант, вы — гений всех времен и народов!.. Ну-у, Муха, теперь мы им фитиль вставим, теперь покажем… А то — областная газета, фыркают, считают школярами: «Поваритесь в районном котле, хватите окопной правды, вот тогда будете газетчиками». А мы давно газетчики, мы родились ими, да, Муха? Вот дадим гвоздевой материал в районке, и пусть центральная перепечатает — покусают они локти, а! Звать станут в областную — не пойдем… Так, говорите, съели? Чудесно! Вы просто молодчина, Ручьев, вы умница! Пожалуйста, поподробней, я запищу.
Ручьев не разделял такого воодушевления, но, возможно, у них, газетчиков, это профессиональное, радуются свежему материалу, необычной ситуации, предвидят праведный гнев читателей. И он объяснил:
— Да закрутили меня звонками, бумагами, производство встало, рабочие без денег… Вы уж дайте в нынешний номер.
— Дадим, дадим, — откликнулся Мухин, не переставая строчить. — Так все, говорите, встало?… Прекрасно, великолепно!
Ручьев удивленно поднял плечи, а Комаровский рассердился на Мухина:
— Ты не строчи, а бери фотокамеру и сделай парочку снимков. Дадим с его портретом. Мой текст, твой снимок.
— Ну нет! Материал не ты нашел, пишем вместе.
— Привет! А кто тебя позвал из комнаты, не я?
— Ну и что? Ручьев-то сам пришел, не ты же его привел.
— Перестаньте! — страдальчески попросил Ручьев. — Не в этом же дело. Вы дайте объявление, и все.
Газетчики переглянулись и отрицательно замотали нестрижеными, косматыми головами.
— Объявление давать нельзя, — сказал Комаровский.
— Ни в коем случае! — поддержал Мухин.
— Такая благодатная тема, такой сюжет! Мы напишем фельетон, это прозвучит обобщающе, сильно, мы ударим по бюрократизму… Нет, объявление никак нельзя.
— Правильно, Комар. В десять строк выложить такую тему. Ни в коем случае! Нет и нет! Это же гвоздевой материал, это… — Он щелкнул пальцами, причмокнул.
Ручьев рассердился:
— Материал? Там же все встало, нам работать надо, жить.
— Ничего, пару дней подождете, — сказал Комаровский.
— Нет, давайте сейчас. Я требую!
— Требуете? На каком основании? Мы же не знаем, съели вы ее или нет — документ нужен.
— Какой документ, когда я сам ее съел, сам! — Ручьев показал синий еще язык.
— О, вот это деталь! — Газетчики опять схватились за блокноты.
— Мы напишем фельетон, — пообещал Мухин, — мы развенчаем прежде всего Башмакова и башмаковщину.
— Пишите хоть десять, но дайте сейчас объявление! — взмолился Ручьев, вставая. — Нам же нельзя без печати, все встало, свадьба у Чайкина с Ниной может не состояться…
Газетчики опять застрочили.
— Даже свадьба! Отличный штрих, спасибо, Ручьев. Такой фельетончик испечем, пальчики оближете!
— Да, да. А объявление не дадим. Не можем. Не имеем права без документа.
— Где же я его возьму?
— Не знаем, это не наше дело.
В редакционную комнату вплыла распаренная, мокрая Смолькова, но едва увидела Ручьева, воспрянула:
— Во-от вы где! Ну нет, от меня не скроетесь… Уфф! — Она плюхнулась на диван, достала из сумочки платок и принялась вытирать лицо и грудь в широком вырезе платья.
Газетчики переключились на нее.
— Директор восьмилетней школы, если не ошибаюсь? — спросил Мухин. — Очень интересно.
— Уфф, вам бы такой интерес… Сил нет, с утра бегаю…
— Не слушайте ее, по своей глупости бегает, — решил отбиться Ручьев.
— Я — по глупости?! — Смолькова с неожиданной резвостью вскочила. — Это вы натворили черт знает что, а я со своими школьниками честно выполняла план…
— Товарищи, дадите объявление или нет?
— Какой план?
— По металлолому. И мы не виноваты, что их ржавые мясорубки лежали среди негодных железок.
— И вы сдали мясорубки в металлолом?! — возликовали газетчики.
— Сдали. С электромоторами.
— Ну, Муха, бесподобно! Итак, намечаем канву: колбаса жесткая, директор молодой, печать съедена, производство встало, люди растерянны, свадьба расстраивается, оборудование везут в металлолом, жизнь замирает, история прекратила течение свое.
— Какие же вы бесстыжие! — Ручьев перебросил пиджак на другую руку и кинулся вон.
— Куда же вы, товарищ Ручьев? — спохватилась Смолькова. — Не могу же я за вами бегать. — Она обернулась к газетчикам, заглядывая искательно в глаза то одному, то другому: — Помогите же, товарищи! У меня же школьники, я не могу… Товарищ Мухин! Товарищ Комаровский!..
Газетчики обсуждали будущий фельетон и уже ничего не слышали.
— Есть блестящий поворот, Комар.
— Какой?
— И неожиданная концовка. Пишем вместе?
— Да. Мой текст, твой снимок. Ты почему не снимал?
— Да не нужен тут снимок, не придуряйся.
— Ладно, обойдусь.
— Не обойдусь, а обойдемся! Иначе я позвоню ребятам в областную.
— Ладно, черт с тобой, говори концовку.
Смолькова растерянно глядела на них, слушала, не очень понимая, потом махнула рукой и, подхватив с дивана сумочку, заторопилась догонять Ручьева. Куда он теперь побежал, этот несчастный мучитель?…
Столпившиеся в приемной директора и в коридоре комбинатской конторы люди думали о том же: где теперь бегает несчастный директор, удастся ли ему добыть печать и скоро ли разрешатся их неотложные дела.
Было жарко и душно, как перед дождем.
Чайкин стоял у раскрытого окна своего временного кабинета и проветривал перевязанную голову, его горюющая Нина сидела, подперев рукой щеку, у стола без дела.
— Полила бы пол, дышать легче станет, — сказал Чайкин.
— Через минуту высохнет. И что это духота такая нынче…
— Вчера лучше, что ли, было?
— Ага. Вчера только до обеда тосковали, а потом радовались, нынешнего дня ждали.
— Да. И таким он славным казался, завтрашний-нынешний день, таким счастливым, нашим… Где же он бегает столько, наш Толян?
— Он найдет где. И что вы, мужики, беспокойные какие?
— Завод у нас другой, Нинуся. Женская природа заведена по лунному календарю, а наша — по солнечному.
— Когда же вас переводят на солнечный, после рождения?
— В день зачатия. Уже с этого момента мы живем по-своему. Оттого у беременных и лицо портится, и прихотничают они, и тошнит их, и беспокоятся без причины… Скоро сама узнаешь.
— Скорее бы. — Нина поднялась, взяла графин со стола и, придерживая его под дно, стала плескать на пол. Полив в кабинете, вышла в приемную, где сидели на стульях у стен, стояли у окна, отирались возле стола померкшей Дуси осовелые от жары и безделья посетители. Они давно уже израсходовали основной боезапас эмоций и сейчас вяло переговаривались, чтобы скоротать время. Из приоткрытой директорской двери, будто из дальней дали, слышался невнятно тенорок Взаимнообоюднова — он читал третью, если не четвертую, лекцию.
— Поет себе, заливается соловьем, — сказал Чернов и нечаянно заложил основы клички Взаимнообоюднова.
— А чего ему не петь, — откликнулся Федька Черт. — Чай, не бесплатно, как мы. Поорали тут и сиди жди, когда он заявится, новый директор.
— Да-а, хорошо бы сейчас стопочку!.. — мечтательно вздохнул Иван Рыжих. — У меня Марья сына принесла, за него бы.
— Кому чего, а шелудивому баня, — сказала от окна Вера Куржак. — Тут платье в ателье не выкуплено, подарок на свадьбу надо припасти… Андрей, хватит чадить, брось папироску!
Куржак выбросил папиросу в раскрытое окно и направился к двери.
— Я на пристань, Вера. Или баржу задержу, или украду мясорубки, хватит ждать!
— Беги, — разрешила Вера.
— У кого свадьба-то? — спросил ее Чернов.
— А вот у Нины с Чайкиным.
— Еще — неизвестно, понимаешь, — сказал от директорской двери Башмаков. — Нынче он жених, а завтра — извини-подвинься. Из банка с перевязанной головой явился, деятель!
— Это же несчастный случай, папа, — заступилась за Чайкина Нина. — Этот Рогов-Запыряев…
— Не вали на других, понимаешь. Печать вам тоже Рогов-Запыряев потерял? А вчера, понимаешь, плясали от радости, все ладони отхлопали за Ручьева. Не так еще попляшете, понимаешь. Печать — это вам не шуточки.
— Не в печати дело, Гидалий Диевич, — сказала Дуся. — Если бы на комбинате был настоящий порядок, Анатолий Семенович справился бы.
— Если бы да кабы! А зачем его поставили, понимаешь? Его и поставили наводить настоящий порядок, а не печати терять. Ты, Евдокия Петровна, молодая еще…
