Вскоре было объявлено о помолвке.
Порой, расчесывая волосы, льющиеся по плечам, будто потоки лавы, струящиеся, словно златотканые хвосты огненных комет, принцесса видела в зеркале лицо шлюхи. В такие минуты она чувствовала себя мерзкой и грязной и заливала отражение в зеркале слезами, оплакивая девичью наивность, романтические грезы, серебристый свет луны. Однако теперь под ее мавританскими окнами жевали жвачку настоящие верблюды; раздвинув парчовые шторы, она могла видеть купола, и минареты, и финиковые пальмы, поразительно похожие на те, что были на пачке сигарет, а вдали, на горизонте, с каждым днем росла пирамида – ее пирамида.
Она будет подниматься до тех пор, пока ее высота не достигнет 160,6 фута. Она будет расти вширь, пока не займет площадь в 4,4 акра. Угол наклона каждой из четырех треугольных граней составит ровно 52 градуса и 51 минуту – точно так же, как у пирамид в Гизе. Разумеется, ее пирамида будет строго сориентирована по сторонам света. Кроме того, консультанты из Кембриджской обсерватории уверяли, что ее ориентация будет также учитывать положение солнца, луны и звезд. Внешние помещения и галереи предполагалось отдать под восточные базары, кафе и ночные клубы высшего разряда, а также разместить в них торговую выставку и небольшой, но важный музей левантийской археологии. Внутренние помещения станут личными покоями принцессы. Там она будет проводить наблюдения и ставить всесторонние опыты в области пирамидоведения. Таинственная сила пирамид, энергия излучения, которая предохраняет от тлена мертвые тела, затачивает лезвия, расширяет формы человеческой мысли и увеличивает потенцию, – вот что станет предметом исследований лучших умов планеты, а когда они изучат ее полностью, то соединят усилия, дабы использовать эту энергию так, как изначально задумывали аргонианцы. Может быть, импульсы пирамиды Ли-Шери помогут вернуть Рыжебородых из другого измерения или же создадут современную расу лунных людей, которая в итоге одержит победу над солнечными силами.
Размышляя на пирамидальные темы (это занимало у принцессы почти все время), Ли-Шери больше не терзалась мыслью о том, что она использует Абена Физеля или позволяет ему использовать ее. Тогда она бросала в зеркало дерзкий взгляд и расчесывала волосы, точно они были зарей непрерывного восхода луны. Время от времени она брала с туалетного столика измятую пачку «Кэмела» и подносила ее к зеркалу, с улыбкой глядя, как великое слово ВЫБОР в который раз попирает законы отражения. Она добровольно выбрала свою нынешнюю жизнь, и если в этой жизни присутствовали какие-либо неприглядные стороны, что ж – она должна быть мужественной, чтобы перетерпеть позор. С другой стороны, нельзя сказать, что близость с женихом доставляла принцессе особые неудобства. Au contraire.[90] Очень даже au contraire.
В первый раз раздвинув перед ним ноги, она чувствовала себя примерно как на приеме у дантиста. Волны страха, сомнений, обиды, вины и сентиментальности одновременно нахлынули на нее и загасили всякий намек на удовольствие. Крепко зажмурившись, Ли-Шери пыталась представить, что внутри нее Бернард, однако с этим новым мужчиной все было настолько по-иному, настолько непохоже и странно, что ее фантазии так и не приняли четкой формы. В последующие недели она немного расслабилась, главным образом из-за того, что Абен неожиданно оказался очень нежным партнером. По-прежнему не открывая глаз, принцесса машинально двигалась, словно удовлетворяла себя с помощью игрушки из секс-шопа, взбивая слабую пену где-то на грани механического оргазма. Когда же наконец она перешла эту грань – в полумраке, наполненном ароматом благовоний и звяканьем верблюжьих колокольчиков под окнами, – то расслабилась еще больше. В следующий раз, когда Абен начал раздевать ее у постели, она уже не закрывала глаза и только теперь поняла, как много упустила.
Несмотря на то что Абен возобновил активную ночную жизнь – по его словам, чтобы перед женитьбой напоследок окунуться в водоворот дискотек, – ежедневные тренировки в домашнем гимнастическом зале поддерживали его в отличной форме. У Абена был мужественной формы нос с семитской горбинкой, его обаятельная улыбка обнажала великолепные зубы – ровные и белоснежные (особенно по сравнению с гнилыми обломками во рту у Бернарда), а шоколадные глаза светились добротой. Его фаллос был длинным, изящным, гладким и изогнутым, как бровь финикийца. В возбужденном состоянии член аккуратно стоял, отклоняясь назад так, что его головка, блестящая и лиловая, как баклажан, почти касалась живота. Абен еще не успел лечь в постель, а принцесса уже ласкала этот восхитительный инструмент, изумляясь его природной гладкости, терлась о него сосками, прижимала к разгоряченным щекам. Бедный Физель едва успел оторвать ноги от пола, как Ли-Шери взяла его член в рот. Когда он кончил, выпустив ей в глотку пульсирующие струи полупрозрачного любовного клея, которым Купидон пытается скрепить мир, принцессе показалось, что ей в горло льется концентрированный экстаз, и от этого ее кровь сладко запела. Позднее тем же вечером Абен занялся ее клитором, проявив необычайную нежность, и когда он собрался обратно во дворец, принцесса намекнула, что встречаться раз в неделю – значит попросту обижать Афродиту. «В конце концов, ты – шейх, а я – рыжая», – шепнула она ему на ухо. С этого дня Абен посещал ее по средам и субботам, и ночи напролет они отдавались любовным утехам.
Ли-Шери неоднократно пробовала убедить себя, что влюблена в него, но в глубине души знала, что любит лишь ту часть его тела, которая находится ниже пояса. И как бы пылко ни защищала Физеля ее устрица, сердце принцессы оставалось непреклонным. В те минуты, когда устрица выражала свой восторг особенно бурно, сердце Ли-Шери мрачнело, хмуро поднимало воротник своего теплого пальто, поглубже надвигало на лоб котелок и, вставив в уголок угрюмо поджатых губ сигарету, долгими часами бродило по темным переулкам портового района. Если сердце не хочет слушать вагину, кого же оно тогда послушает? Вопрос остался без ответа, однако по средам и субботам ночи пролетали в сладострастном упоении, и до тех пор, пока не возникли проблемы с доставкой облицовочного известняка, строительство пирамиды шло с опережением графика.
Мораль определяется культурой. Культуру определяет климат. Климат зависит от географического положения. Сиэтл, где пели моллюски, прятались тролли, блестели ягоды ежевики, Сиэтл, над которым нависли заплатанные небеса, Сиэтл, беспрерывно мывший руки, как проктолог, теперь лежал далеко-далеко от нее – она похоронила его на задворках памяти, на илистом дне глубокого пруда. Теперь принцесса жила у границ огромной пустыни, под печатью солнца. В ее внутренней географии произошли обратные перемены. Из облезлой мансарды она переехала в роскошные апартаменты. Внешний и внутренний мир Ли-Шери поменялись местами. Но означало ли это, что поменялась ее психология? И повлияло ли это как-нибудь на ее моральные устои?
Может быть. Отчасти. И все-таки в сокровенной беспредельности мансарды произошло нечто такое, что если и не перечеркнуло смысл этих перемен полностью, то по крайней мере почти свело на нет их значимость. Принцесса с необычайной чуткостью начала ощущать мир предметов.
Благодаря пачке «Кэмела» Ли-Шери более не могла относиться к предмету с презрением. Благодаря пачке сигарет она излечилась от анималистического шовинизма. И ее знакомые по университету, и просвещенные делегаты экологического симпозиума – те, кто громче других выступал против половой, расовой и возрастной дискриминации, – ежечасно ограничивали в правах неодушевленные предметы, отказывая им в любви, уважении и просто во внимании. Несмотря на то что к каким-то определенным выводам по этому поводу принцесса не пришла, она стала относиться к самому мелкому, самому пустячному объекту так, словно он был живым существом.
Днем, на строительной площадке, она созерцала инструменты с не меньшим восхищением, чем рабочих, которым они принадлежали. Ее ладонь задерживалась на дверных ручках намного дольше, чем требовалось. Она похлопывала огромные гранитные плиты с той мимолетной лаской, с какой обычно гладят подбежавшую дворняжку. Она обращалась с камнями так, будто каждый из них обладал индивидуальностью, а деревянная фляжка, из которой она пила воду, утоляя жажду, стала ей ближе подруги; Ли-Шери бережно касалась губами ее горлышка и была готова защитить ее от посягательств любых недругов.
По вечерам, смыв с себя пыль и песок и нанеся на пылающий нос свежий слой оксида цинка (рыжие ведь легко обгорают), она бродила по квартире, бесцельно хватая все, что попадалось под руку – пепельницы, музыкальные шкатулки, кофейные чашки, ножи для разрезания конвертов, разные безделушки, конфеты, – и пристально всматриваясь в каждую вещицу, пока та не расширялась до размеров безграничной вселенной, столь же богатой и захватывающей, как и тот другой, более живой мир, который по-прежнему интересовал принцессу, но от которого она вновь отгородилась.
