Но вот она повернулась, рассмеялась — и в этот миг я увидел свою жену. Я даже прослезился — и эти люди, которых я не узнал, украдкой обменялись взглядами и вскоре объявили, что им пора, мол, дедушке нужно отдохнуть. Они пожали мне руку, подоткнули одеяло и ушли. Ушли в большой мир, оставив меня здесь. А я до сих пор понятия не имею, кто это был.
Я узнаю своих детей, не поймите меня неправильно, — но это были не мои дети, а дети моих детей, а то и их дети, и, возможно, дети этих детей. Ворковал ли я с ними, когда они были малышами? Качал ли их на коленях? У меня три сына и две дочки, можно сказать, полон дом детей, и ни один из них особо себя не сдерживал. Умножьте пять на четыре, а потом снова на пять — неудивительно, что некоторых я забыл. Да, конечно, все они бывают у меня по очереди, но даже если я кого-то из них и запомню, они могут вновь появиться месяцев через восемь-девять, а за это время немудрено позабыть все на свете.
Но то, что случилось сегодня, куда как страшнее.
Ради всего святого, о чем я говорил?
Я закрываю глаза и принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти. Но разве там можно хоть что-то найти? Мой мозг — словно вселенная, утончающаяся по краям. Однако она не исчезает без следа — я чувствую, там есть что-то еще, недоступное мне, трепещущее в ожидании… и дай-то бог, чтобы я соскользнул туда вновь с раскрытым ртом.
Пока Август чинит бог знает какую расправу над Рози, мы с Марленой сидим на траве в ее костюмерном шатре, вцепившись друг в друга, словно две обезьянки. Я за все это время не проронил почти ни слова — лишь прижимаю ее голову к своей груди и слушаю печальную историю, которую она выкладывает мне торопливым шепотом.
Она рассказывает, как познакомилась с Августом — ей было семнадцать, и до нее только что дошло, что недавний наплыв холостяков к семейным обедам на самом деле был смотром кандидатов в мужья. Когда один средних лет банкир со скошенным подбородком, редеющими волосами и тонкими пальцами явно к ним зачастил, она почувствовала, что ее жизненный пусть приобретает слишком уж определенные очертания.
Но ровно в те поры, когда банкир прогундосил нечто такое, что заставило Марлену побледнеть и в ужасе уставиться в собственную тарелку с крабовым супом, по всему городу появились афиши. Колесо Фортуны заскрипело. «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» приближался с каждым часом, делая сказку былью и открывая для Марлены путь к спасению, равно романтичный и пугающий.
Два дня спустя, ясным солнечным днем, семейство Ларшей отправилось в цирк. Когда к Марлене впервые подошел Август, она как раз застыла в зверинце перед рядом восхитительных вороных и белых арабских жеребцов. Родители ушли смотреть кошачьих, ведать не ведая, какая сила вот-вот ворвется в их жизнь.
Август же поистине был силой. Обаятельный, любезный и красивый как черт, да еще и одетый просто безупречно — в ослепительно белые брюки для верховой езды, цилиндр и фрак, он излучал такую власть и такое очарование, что устоять было невозможно. Нескольких минут ему хватило, чтобы договориться о тайном свидании и исчезнуть, покуда старшие Ларши не воссоединились с дочерью.
Когда они вновь встретились в художественной галерее, он принялся всерьез за ней ухаживать. Он был двенадцатью годами старше и, как и положено главному управляющему зверинца и конного цирка, умел произвести впечатление. На том же свидании он сделал ей предложение.
Он был обворожителен и непреклонен. Клялся, что никуда отсюда не уедет, пока она за него не выйдет. Услаждал ее слух рассказами об отчаянии Дядюшки Эла, и даже заставил самого Дядюшку Эла к ней воззвать. Они должны были быть уже в двух перегонах отсюда. Да цирк просто отдаст концы, если собьется с маршрута. Да, это важное решение, но ведь она, конечно же, понимает, как ее решение повлияет на них? И что от ее правильного выбора зависит жизнь несметного количества людей?
Семнадцатилетняя Марлена еще три вечера поприкидывала, как ей будет житься в Бостоне, а на четвертый отправилась укладывать чемодан.
Дойдя до этого момента, она заливается слезами. Я все еще держу ее в объятиях, покачивая туда-сюда. Вдруг она отстраняется и вытирает глаза:
— Тебе пора уходить.
— Не хочу.
Она всхлипывает и гладит меня по щеке тыльной стороной ладони.
— Хочу с тобой снова увидеться, — говорю я.
— Мы и так видимся каждый день.
— Но ты же понимаешь, о чем я.
Мы долго молчим. Она утыкается взглядом в землю и, пошевелив некоторое время губами, наконец выдавливает:
— Я не могу.
— Марлена, ради всего святого…
— Не могу. Я замужем. Кому постлала постель, с тем и ложись.
Я становлюсь перед ней на колени и вглядываюсь в ее лицо, надеясь прочесть там просьбу остаться. Но томительное ожидание со всей очевидностью дает понять, что ничего подобного мне не светит.
Поцеловав ее в лоб, я ухожу.
Не пройдя и четырех десятков ярдов, я, без малейшего желания со своей стороны, узнаю во всех подробностях, как Рози поплатилась за лимонад.
Судя по всему, Август ворвался в зверинец и наказал всех, кто попал ему под руку. Сбитые с толку рабочие зверинца, а с ними и кое-кто еще, толпились снаружи, приложив уши к швам огромного брезентового шатра и слушая доносящиеся изнутри потоки ругательств. Животных это разбирательство повергло в ужас: завизжали шимпанзе, зарычали кошачьи, затявкали зебры. Кроме того, смятенные свидетели постоянно слышали глухие удары крюка, вонзающегося в плоть — еще, и еще, и еще.
Поначалу Рози трубила и стонала. Когда она начала визжать и вскрикивать, многие из стоявших вокруг шатра разошлись, не в силах терпеть эти звуки. Кто-то сбегал за Графом, который вошел в зверинец и вынес Августа, подхватив под мышки. Тот брыкался и вырывался, как сумасшедший, даже когда Граф тащил его через всю площадь и заносил по лестнице в его роскошный вагон.
Оставшиеся обнаружили, что Рози, все еще прикованная за ногу к колу, лежит на боку и дрожит.
— Как я его ненавижу, — говорит Уолтер, едва я захожу в наш вагон. Он сидит на раскладушке и поглаживает Дамку по ушам. — Ох, как же я его ненавижу.
— Расскажите мне, в конце концов, что у вас там стряслось! — кричит из-за сундуков Верблюд. — Ведь ежу понятно, что что-то стряслось. Якоб! Помоги-ка мне отсюда выбраться. А то Уолтер со мной не разговаривает.
Я молчу.
— Ну, разве можно быть таким жестоким? Разве можно? — продолжает Уолтер. — К тому же там чуть паника не началась! А если бы звери разбежались, то запросто поубивали бы людей. Ты там был? И вообще хоть что-то слышал?
Мы встречаемся взглядами.
— Нет, — отвечаю я.
— Хотел бы я знать, о чем вы там, черт возьми, треплетесь, — говорит Верблюд. — Но, похоже, меня тут за человека не держат. Эй, послушайте, разве обедать не пора?
— А может, я не хочу есть, — отвечаю я.
— И я не хочу, — говорит Уолтер.
— Зато я хочу, — сердится Верблюд. — Но, клянусь, ни один из вас об этом даже не подумал. И не захватил для старика и кусочка хлеба.
Мы с Уолтером переглядываемся.
— А вот я там был, — осуждающе говорит он. — Хочешь, расскажу, что слышал?
— Нет, — отвечаю я, не отводя глаз от Дамки. Она ловит мой взгляд и пару раз ударяет обрубком хвоста по одеялу.
— Уверен?
— Да, уверен.
— Думал, тебе будет небезразлично, ты же ветеринар, и вообще.
— Мне небезразлично, — громко отвечаю я. — Но я за себя не ручаюсь.
Уолтер смотрит на меня долгим взглядом.
— Ну, и кто пойдет за жратвой для этого старого хрыча, ты или я?
— Эй! Думай, что говоришь! — кричит старый хрыч.
— Ладно, я схожу. — Я разворачиваюсь и выхожу из вагона.
На полпути к кухне я понимаю, что скрежещу зубами.
Вернувшись с едой для Верблюда, я обнаруживаю, что Уолтер ушел. Вскоре он появляется, неся в обеих руках по бутылке виски.
— Благослови тебя Господи, — клохчет перетащенный в угол Верблюд и тычет в Уолтера непослушной рукой. — Гдe ты, во имя всего святого, раздобыл это богатство?
— Да вот дружок из вагона-ресторана сделал мне одолжение. Я так подумал, что сегодня всем нам неплохо бы забыться.
— Ну, так не томи, — торопит Верблюд. — Брось трепаться и давай его сюда.
Мы с Уолтером одновременно бросаем на него свирепые взгляды.
Морщины на его посеревшем лице становятся еще глубже.
— Ну, вы сегодня просто два брюзги. В чем дело-то? Кто-то плюнул вам обоим в суп?
— На вот. Не обращай на него внимания, — говорит Уолтер и сует мне бутылку.
— Как это «не обращай на него внимания»? В мое время мальчиков учили уважать старших.
Вместо ответа Уолтер берет вторую бутылку и садится на корточки перед ним. Но когда Верблюд к ней тянется, Уолтер отдергивает руку.
— Э, нет, старина. Сейчас ты ее уронишь, и будет у нас брюзгой больше.
