— Прежде всего — вы говорите, что были ночью один. Но кто такая тогда Алима Гуабре? Выходит так, что именно эта нигерийская девушка, у которой к тому же нет вида на жительство, вызвала полицию.
Резкая боль пронзила внутренности сторожа и ринулась вверх, обжигая гланды. Он попытался сдержать этот газовый выброс из пищевода, но не смог и оглушительно рыгнул.
Те трое сделали вид, что не заметили.
Итало поднес ладонь ко рту.
— Как вы сказали? Какая Алиба? Я такую де здаю, в первый раз слышу…
— Странно. Эта молодая женщина, судя по всему, занимающаяся проституцией, утверждает, что вы хорошо знакомы, что это вы ее отвезли в школу и приглашали переночевать у вас…
Итало запыхтел. Нос пульсировал, как сломанный калорифер.
Погодите, погодите минутку…. Эта сучка его что, допрашивает? Его? Именно его, спасителя школы, который чуть не загнулся? Да что тут происхо… Он получил удар в спину. А он-то надеялся, что они обнимут его, подарят коробочку конфет «Ферреро Роше», букетик цветов.
— Ода, давердо, де в себе. Ода все выдубала. Кто ода такая? Что ей от бедя надо? Я ее де знаю, — заявил он, размахивая руками, словно пытался прогнать осиный рой.
— Она утверждает, что раз в неделю вы ужинаете вместе в «Старой телеге», а еще она рассказывала о шутке… — Синьора Гатта сморщилась и отодвинула блокнот, как будто хотела получше разглядеть, что там написано. — Я не все поняла. Полицейские сказали, что она была очень сердита на вас. Что вы подшутили над ней за ужином…
— Да что себе позволяет эта проклятая бл…? — Итало с трудом сдержался и не закончил фразу.
Заместительница метнула в него взгляд, убийственный, как удар руки Мазингера Зет.[4]
— Да, мне тоже эта история кажется весьма странной. Но одно обстоятельство, кажется, подтверждает слова синьоры Гуабре. Этим утром ваша машина стояла перед запертыми воротами. А кроме того, есть свидетельство официантов «Старой телеги»…
Сторож затрясся как осиновый лист и, глядя на бессердечное чудовище, которое развлекалось, издеваясь над ним, возжаждал броситься на нее и порвать в клочья ее куриную шею. И выдрать ей все зубы и сделать из них ожерелье. Это не женщина, это демон бездушный и безжалостный. С куском свинца вместо сердца и холодильной камерой между ног.
— И это заставляет меня думать, что в тот момент, когда вандалы проникли в школу, вы отсутствовали… Возможно, как и два года назад, когда залезли воры.
— Де-е-ет! В тот раз я был, я спал! Богоб клядусь! Я де видоват, что так крепко сплю! — Итало обратился к директору: — Прошу вас, господид директор, хоть вы послушайте! Чего ода от бедя хочет? Бде так плохо. Я де могу слышать эти ужасдые обвидедия. Что я хожу к проституткаб, что я де выполдяю свои обязаддости. Я тридцать лет исправно тружусь. Синьор директор, прошу вас, скажите хоть что-дибудь.
Руководящее лицо поглядело на него как на последнего представителя вымершего вида:
— Что я могу сказать? Постарайтесь быть с нами честным, скажите правду. Всегда лучше говорить правду.
Тогда Итало обратил взоры к Палмьери в поисках сочувствия, но не нашел его.
— Уходите… уходите… — пролепетал он, закрыв глаза, с видом умирающего, желающего отойти в лучший мир спокойно.
Но Гатту это не тронуло.
— Вам бы следовало на самом деле поблагодарить бедняжку. Если бы не синьора Гуабре, вы, вероятно, до сих пор бы лежали без сознания в луже крови. Неблагодарный вы. А теперь поговорим о том, что меня беспокоит больше всего. О ружье.
Итало показалось, что настал конец. К счастью, ему пришло в голову кое-что, отчего на мгновение боль в носу ушла и внутреннее напряжение ослабло. Он представил, как вставляет старой плоской корове в зад фонарный столб, измазанный перцем и песком, а она орет как резаная.
— Вы стреляли из ружья в помещении школы.
— Неправда!
— Как неправда? Ружье нашли около вас… Ружье не зарегистрировано, к тому же у вас, кажется, нет ни разрешения на охоту, ни разрешения на ношение оружия…
— Неправда!
— А это очень серьезное правонарушение, это карается…
— Неправда!
Итало воспользовался последней, самой безнадежной стратегией защиты. Все отрицать. Вообще все. Солнце горячее? Неправда. Ласточки летают? Неправда!
Постоянно говорить «нет».
— Вы стреляли один раз. Вы пытались попасть в них. И вы разбили окно в спортза…
— Неправда!
— Хватит твердить «неправда-неправда»! — рявкнула замдиректора, и невозмутимость, которую она изображала до этой минуты, испарилась: она обратилась в китайского дракона со злобными глазами.
Итало сник и свернулся, как краб.
— Мариучча, пожалуйста, перестань, успокойся, — умолял директор, замерший на своем стуле. Все пациенты в палате обернулись и глядели на них, а медсестра метала в них гневные взоры.
Замдиректора понизила голос и продолжала сквозь зубы:
— Дорогой Итало, вы оказались в прескверной ситуации и, кажется, не отдаете себе в этом отчета. Вам грозит обвинение сразу по нескольким пунктам: незаконное хранение оружия, попытка убийства, посещение проституток и пьянство на рабочем месте.
— Дет-дет-дет-дет-дееееееееет! — из последних сил твердил Итало, качая головой.
— Вы последний дурак. Чего вы там хотели? Компенсации? Вы даже имели наглость попросить, чтобы мы собрали для вас деньги. А теперь слушайте меня внимательно, очень внимательно. — Мариучча Гатта встала, и холодные глаза ее вдруг вспыхнули, словно в них были тысячеваттные лампочки. Щеки порозовели. Она схватила сторожа за ворот пижамы и едва не подняла над кроватью. — Я и директор делаем все, чтобы вам помочь, и делаем это только потому, что ваш сын, который работает в полиции, нас умолял на коленях, чтобы его мать не узнала об этом, а то она умрет от горя. Только по этому мы на вас не заявили в полицию. Мы делаем все возможное, чтобы спасти вашу ж… задницу, чтобы вас не посадили на пару лет, чтобы вы не потеряли работу, не лишились пенсии, но сейчас мне совершенно необходимо знать, кто были те хулиганы.
Итало глотнул воздух ртом, как линь, попавшийся на крючок, а потом выдохнул через нос. Из ватных тампонов, вставленных в ноздри, потекли ручейки крови.
— Я де здаю. Де здаю, клянусь здоровьем детей, — заскулил сторож, барахтаясь на постели. — Я их де видел. Когда я вошел в кладовку, было темдо. Оди кидали в бедя ортопедические мячи. Я упал. Они убежали. Двое или трое. Я пытался поймать. Де получилось. Сукины дети.
— Это все?
— Ду, был еще одид. Одид вылез из матов для прыжков в высоту. И…
— И?
— Я де уверед, я был далеко, без очков, до он был худой такой и маленький… похож да сыда пастуха из Серры… Де помдю фамилию… До я де уверед. Мальчишка из второго Б.
— Морони?
Итало кивнул.
— Только это страддо…
— Странно?
— Да, мде показалось страддым, что такой мальчик, тихий, может задиматься такими вещами. До это мог быть он.
— Ладно. Проверим! — Замдиректора отпустила ворот сторожа с удовлетворенным видом. — А теперь выздоравливайте. А мы посмотрим, что сможем для вас сделать. — Потом обратилась к спутникам. — Пойдемте, уже много времени. Нас ждут в школе.
Джовани Козенца и Флора Палмьери подскочили, словно у них в стульях сработали пружины.
— Спасибо, спасибо… Делайте что хотите. Приходите меня проведать.
Трое удалились, оставив сторожа трястись от ужаса перед угрозой провести последние годы жизни в тюрьме, без гроша в кармане, даже без пенсии.
61
В нем кипела борьба.
Любопытство сражалось с желанием вернуться домой.
Во рту у Пьетро пересохло, словно он съел пригоршню соли, ветер залетал под капюшон и раздувал плащ, и дождь бил в лицо, замерзшее и бесчувственное, как кусок льда.
Он пролетел через Искьяно Скало единым духом, по лужам, и перед самым поворотом на улицу, где была школа, резко затормозил.
Что он увидит за углом?
Собак. Рычащих немецких овчарок. В намордниках. В ошейниках с шипами. Своих школьных товарищей, стоящих в ряд, голых, дрожащих под ливнем, лицом к стене. Людей в синей форме, в масках и армейских ботинках, расхаживающих по лужам. Если вы не скажете, кто это был, каждые десять минут мы будем казнить одного из вас.
Кто это был?
«Я».
И Пьетро выходит вперед.
«Это был я».
Нет, наверняка он увидит толпу под зонтиками, бар, полный посетителей, и спасателей, снимающих цепь. А среди толпы будут Пьерини, Баччи и Ронка, балдеющие от происходящего. Ему совершенно не хотелось видеть эту троицу. И еще меньше ему хотелось делить с ними тайну, сжигавшую его душу.
Как бы ему хотелось сейчас оказаться кем-нибудь другим, одним из тех, кто, сидя в баре, балдел от происходящего и кто потом спокойно вернется домой, не ощущая, как он, тяжесть в желудке.
