— Замолчи, — говорит Берутти, делая страшные глаза.
— Что? — спрашивает она, переходя от одного испуга к другому. — Но разве ты сам только что не говорил?
— Бред. Не может существовать бог, который без причины все уничтожает. Как ты не понимаешь? Как ты можешь молиться так спокойно? У тебя никого там нет, что ли? Никого, кроме монахинь?
— Есть, — взрывается Мирта, наконец разражаясь рыданиями. — У меня там папа, бедный папочка, бедный папочка.
— Посмотрим, вернет ли тебе бог твоего бедного папочку.
— Не будь таким злым.
— У меня двое детей, понимаешь? Двое детей, мальчик и девочка. Если бог их убьет, я хочу сказать, если землетрясение их погубит, вот тебе крест, я все прокляну.
— Вышло по ее словам, — всхлипывает София, стискивая губы, — это кара. Кара мне за то, что я никогда не работала.
— Не будьте дурочкой, — серьезно говорит ей Ларральде.
— Кара за то, что я всегда презирала бедняков, называла их сбродом.
— Ну зачем говорить чепуху? — теряя терпение, досадует Ларральде и трясет ее за плечи. — Будь это кара, предназначенная для вас, и только дин вас, судьба не постаралась бы заранее удалить вас в безопасное место, а напротив, сунула бы вас в самый центр бедствия.
— Но как вы не понимаете, что это гораздо хуже? Не понимаете, что, когда нельзя ничем помочь, увидеть бедствие своими глазами, это и есть самое ужасное? Кроме того, скажу вам еще кое-что. Я должна в этом признаться. Все, что я говорила раньше, была поза, ложь. Я люблю нашу страну. Она маленькая, она незначительная, но я ее люблю. Я не могла бы жить здесь, среди этих механизированных, гнусных, до глупости наивных людей.
Анхелика Франко вынимает из своей сумки доллары. Складывает их по три бумажки, затем рвет на куски.
— Не надо. Не надо мне их.
Окампо кладет ей руку на плечо, чтобы остановить.
— Не закатывай истерику. Потом пожалеешь. Рвать бумажку в сто долларов! С ума сошла? Интересно, что ты думаешь этим исправить?
— Да, да, это кара. За то, что я тебе говорила. За то, что предлагала себя. Плевала я на доллары. Понял?
— Но послушай, не терзай себя, я ни на минуту не принимал твои слова всерьез.
— И неправда, что там я робкая. Я никогда не бываю робкая.
— Это я вижу.
— Я и здесь и там такая, какой ты меня сегодня видел. Шлюха. Просто шлюха, и все.
Бальестерос сидит, свесив руки по обе стороны стула. В глазах слезы, на лице скорбная гримаса, делающая его похожим на огорченного попрошайку, и действительно своей огромной, нескладной фигурой он теперь напоминает паралитика.
— Понимаете, — объясняет он Ларральде, не поднимая глаз, — никогда нельзя говорить «из этого колодца я пить не буду». Минуту назад я вам клялся, что не вернусь. А теперь я хотел бы быть там. Десять лет жизни отдал бы, чтобы быть там. Трудно поверить, но, видно, человеку необходимы такие страшные потрясения, чтобы он понял, где его место. Знаете, что я вам скажу? Я думаю о Пасо-Молино — думаю о том, какое там теперь запустение, какая разруха, — и глядите, я, старый, семидесятилетний дурень, плачу как ребенок. Вы бывали в Пасо-Молино? Помните, там еще такие большие шлагбаумы? Мне, знаете, нравилось — а я тогда был уже не мальчик — стоять там под вечер и смотреть, как проходят поезда. Иногда проходили и три подряд, и тогда машины, автобусы, трамваи все выстраивались в ряд на два квартала. Глупо, конечно, но я так радовался, когда наконец шлагбаум открывали и вся эта колонна рывком пускалась вперед.
— Сесар, конечно, был в Сальто [59],- спокойно говорит Марсела.
— Что он там делает?
— У моего свекра поместье, но занимается им Сесар, работает больше всех.
— Какой у тебя муж?
— По внешности?
— Да.
— Высокий, худощавый, волосы темные, глаза зеленые, нос тонкий, широкие плечи.
Марсела проводит платочком по вискам.
— Не расстраивайся заранее, — говорит Рамон.
Марсела, виновато улыбнувшись, неопределенно разводит руками.
— Ты меня утешаешь, подбадриваешь, а я, идиотка, даже не подумала, что и у тебя там есть близкие.
— У всех нас там есть близкие.
— Твой сын, отец, твоя жена.
— Да, сын, жена — все.
— Какой ужас!
И тут она, расслабившись и вдруг потеряв свое спокойствие, всякую видимость спокойствия, начинает плакать с широко открытыми глазами и без раскаяния, без заносчивости, без стыда, без малейшего пафоса приговаривать, будто лишь сейчас это обнаружила:
— Я люблю его. Не могу без него. Это невыносимо. Это невозможно.
Будиньо, глядя на нее, закуривает сигарету и подает ей. Затем закуривает другую сам.
— Густаво, Долли, — думает он вслух.
На сей раз, услышав звонок телефона, все застывают, как в детской игре «Замри!». Опять входит Хосе, но теперь ему уже не надо что-либо говорить Бальестеросу. Хосе только смотрит на него. Бальестерос поднялся, он уже не шатается. Почти бегом спешит к двери. Остальные тоже встают и подходят к двери.
— Что там? — взяв трубку, говорит Бальестерос.
Глаза всех прикованы к нему. В дверном проеме глаза, глаза, глаза. Внезапно толстяк расслабляется, сползает на пол. Хосе первым подбегает его поддержать. Будиньо подхватывает повисшую трубку.
— Я друг Бальестероса. Ему дурно. Что случилось?
Секунду послушав, Будиньо испускает вздох. Вздох, при котором, как ему кажется, из его легких уходит весь воздух.
— Спасибо, — говорит он. — Вы не знаете, как мы вам благодарны.
Да, Бальестеросу уже лучше. Попозже он, конечно, сам вам позвонит.
Бальестерос, который уже открыл глаза, заикаясь, велит Будиньо сообщить все остальным.
— Это было преувеличение, — говорит Будиньо. — Друг Бальестероса прослушал следующую передачу, и, кажется, все не так страшно. Да, произошло большое наводнение, и некоторые населенные пункты затоплены. Но никакого подводного землетрясения, никаких жертв. Просто наводнение — правда, более сильное, чем бывали в прошлые годы.
Воцаряется мертвая тишина. Затем из уст Рейнаха вырывается хриплый гортанный вопль радости, похожий на слово «магазин». Окампо, нагнувшись, подбирает обрывки долларов и подает их Анхелике Франко.
— Склеишь, потом обменяешь в каком-нибудь банке.
— Спасибо, — говорит она и с растерянным видом садится. Прядь волос, выбившаяся из ее безупречной прически, прилипла к мокрой от слез и пота щеке.
В углу Агустин и Рут целуются. Берутти пытается подойти к Мирте Вентура, но она сдерживает его ледяным взглядом и сквозь зубы цедит:
— Не прикасайтесь ко мне. Ясно?
Селика Бустос становится перед Агиларом, который прислонился к стене.
— Вот и ладненько, ничего не произошло. Каждый возвращается на свое место. Так ведь? Вода в реку, вы опять в свою ОAГ. До самой смерти.
София Мелогно глядится в зеркальце.
— Я ужасно выгляжу. Как будто это я пережила землетрясение.
— Да? — говорит Ларральде, сидящий рядом.
— А знаете, мы все много чепухи в этот вечер нагородили. Как вам кажется?
Пользуясь моментом, Хосе спешит на кухню, чтобы сказать ковыряльщику в носу:
— Ну-ка, теперь поскорей неси им счет.
Когда официант подает счет Бальестеросу, тому в первый миг чудится, будто еще какая-то беда стряслась. Но он сразу понимает, что пугаться нечего.
— Ага, счет.
Берутти и Теинах подходят помочь ему разделить сумму и выяснить, сколько приходится per capita [60].
— На восемь. Женщины не платят, — говорит Берутти. Те двое молча кивают.
Будиньо подает Марселе шаль, она накидывает ее на плечи.
— Ну и как? Испуг пошел тебе на пользу?
— Да, — говорит она. — А тебе?
После некоторого колебания он отвечает:
— Пожалуй, и мне тоже.
Что-то в его тоне побуждает Марселу взглянуть на него с беспокойством.
— Ты вот говорил: Густаво, Долли. Долли — это имя твоей жены? Застигнутый врасплох, он не может сдержать улыбку.
— Нет, это имя не моей жены. Хосе, взяв чаевые, ворчит:
