— Что! — закричала она, уставившись на свою добычу. — Это мамины трусы! Что они здесь делают?
Ушастый от испуга выронил сахарницу, секунду спустя девочка, всем своим видом выражая безграничное презрение, пробежала мимо него. Еще более надувшись, чем прежде, она уселась рядом с матерью на диван и не произнесла ни слова, пока не пришло время прощаться.
Когда гости ушли, у Бьорк осталось ощущение, что визит не очень удался, к тому же она никак не могла понять, что сын нашел в этой капризной девчонке. Что касается Ушастого, то у него осталось ощущение, что произошла катастрофа, и вечером он увидел, что занавески в комнате Марианны задернуты. Он получше настроил подзорную трубу, но вынужден был довольствоваться лишь причудливой игрой теней на светлых занавесках.
В последующее время Ушастый все более и более бледнел. Бьорк даже стала немного скучать по его безумным велосипедным трюкам, да и Аскиль заметил, что у парнишки какой-то отсутствующий, апатичный вид. Но вот несколько недель спустя на улице Ушастого остановила Марианна Квист. Не глядя на него, она протянула ему записку и, не двигаясь с места, ожидала его ответа. В письме было лишь семь слов: «Ты что, действительно думал, что они мои?» — и Ушастый набрался смелости и выложил все свои тайные сведения: она, дескать, любит, когда ей чешут спину, репетирует одну определенную улыбку перед зеркалом, а больше всего ей нравится зеленый медвежонок.
— Я понял, — сказал он, — что тебе нравится самый некрасивый медвежонок.
Во время всего этого словоизвержения — результата двух лет уединенных ночных наблюдений, — на Нюбоверфтсвай можно было видеть удивленную девушку, которая все шире и шире улыбалась, пока он не упомянул зеленого медвежонка.
— Шпион! — внезапно крикнула она, побледнев. — Извращенец!
Секунду спустя она исчезла за углом. Она перестала подбивать его на велосипедные трюки, говорила всем, что он так же глуп, как и попугай его отца, и через две недели поставила на подоконнике картонку со словами: «Не тебе говорить, а сам-то что ты делаешь с мамиными трусами!»
«Я их выбросил, — написал Ушастый на картонке в своем окне, — извини».
После чего эквилибриста на велосипеде снова можно было наблюдать на Нюбоверфтсвай, и Бьорк уже забыла, что еще совсем недавно скучала без велосипедных трюков пятнадцатилетнего Нильса Джуниора Ушастого, который теперь позволял соседской девочке завязывать глаза черным шарфиком, потом на огромной скорости зигзагами мчался по улице — как какой-нибудь пилот-камикадзе, а Марианна бежала за ним, указывая, как объезжать припаркованные автомобили. Трепеща всем сердцем, Бьорк вынуждена была констатировать, что не всем девушкам достаточно ласковых слов, вежливости, сердечности и так далее. Напротив, дочь слесаря побуждала Ушастого браться за все более рискованные трюки, и бабушке действительно мерещилась сладострастная улыбка на ее лице, когда сын выполнял ее пожелания… «Глуп как пробка, послушен как собака, безумен, как мальчик в переходном возрасте», — думала Бьорк. Марианну чрезвычайно занимали велосипедные трюки Ушастого. Она получала особенное удовольствие от всего рискованного и вскоре внушила ему безумную мысль: он должен проехать с завязанными глазами через весь Ольборг. Во всяком случае, по мнению Бьорк, это придумала Марианна — как бабушка говорила, она просто-таки заставила его это сделать, хотя, скорее всего, она просто способствовала осуществлению этого проекта.
Это было их третье лето в Ольборге, и когда «парочка», как их начал называть Кнут, не оттачивала новые трюки на своей улице, они катались по Ольборгу с незавязанными глазами. «Подготовка — самый важный этап», — говорил Нильс Джуниор, описывая во всех деталях свой смелый план. Между тем в один прекрасный день Аскилю надоели чудачества сына, и он, стукнув кулаком по столу, наложил запрет на осуществление идиотского плана. Бьорк уже не раз говорила сыну то же самое, а в день своего шестнадцатилетия Ушастый получил открытку от Ранди, которая самым решительным образом предупреждала его. «Когда просыпаются гормоны, — писала Ранди, — ум засыпает. Я запрещаю тебе ездить через этот отвратительный город с завязанными глазами».
Из-за Марианны, по словам бабушки, ее сын совершенно потерял чувство реальности. Даже когда я навещаю Бьорк в доме престарелых сейчас, много лет спустя, у нее по-прежнему темнеет взгляд всякий раз, когда я упоминаю соседскую девочку с Нюбоверфтсвай, да и моя сестра тоже начинает горячиться, когда речь заходит о Марианне Квист.
— Что все время вспоминать об этой глупой гусыне, — возмущается Стинне. — Не такую уж и большую роль она сыграла.
Но ничего тут не поделаешь, никуда нам от Марианны не деться, и к тому же на отношение Стинне к ней определенно повлиял Йеспер.
— Что за чушь! — возмущается Стинне.
Это другая история. Я не собираюсь сейчас мучить ею Стинне.
В детстве Марианна Квист была совершенно неуправляемым ребенком и уже в трехлетнем возрасте приносила домой червяков, улиток и другую живность. Сначала отец всячески побуждал ее изучать природу, залезать на деревья, исследовать лужицы на предмет личинок насекомых и бросаться грязью в птиц на улице, а мать при этом лишь с отвращением взирала на свою перепачканную дочь. Но так уж получилось, что она стала в первую очередь папиной дочкой. Он часто называл ее цыганенком. Дело в том, что, когда он был маленьким, поблизости от их дома однажды расположился цыганский табор, и жизнь странствующих цыган казалась ему в чем-то очень даже привлекательной, так же как и открытки, которые каждое Рождество приходили от живущего в Гренландии дяди. Так что прозвище «цыганята» в устах отца Марианны звучало вполне ласково, но его жена Карен ничего хорошего в нем не находила.
— Прекрати называть мою дочь цыганенком! — кричала она. — И кончай нести всю эту гренландскую чепуху — к чему нам якшаться с этими чертовыми гренландцами?
Слесарь знал, что Карен содрогалась от отвращения при виде куколок насекомых и птичьих скелетов, которыми он постепенно забил комнату дочери, и что она с брезгливостью смотрела на вымазанную окровавленными внутренностями и рыбьей чешуей шестилетнюю девочку, когда они по воскресеньям возвращались с рыбалки, что она побледнела от страха, когда он прибил доски к большому вязу позади дома, чтобы Марианна могла взбираться на самую верхушку и тут — стоя, словно обезьянка, на самой высокой ветке, угрожающе раскаивающейся на ветру, — кричать: «Смотрите, куда я забралась!»
Карен ужасно переживала за бедную девочку, которую ее сумасшедший муж просто-напросто решил превратить в мальчика, и когда приблизился первый школьный день дочери, Карен пошла на риск и заняла твердую позицию: «Теперь все будет по-другому, или же прощай, финито! Наша дочь не мальчишка!» Слесарь битый час слушал обвинения своей жены. Потом встал и пошел за дом, где стал отдирать доски от вяза. На следующий день из комнаты дочери исчезли все птичьи скелеты и куколки насекомых, а обещанная в воскресенье рыбалка была заменена на поход по магазинам в понедельник: Карен не только купила дочери школьную сумку и карандаши, но и заглянула с ней в магазины дамской одежды, где Марианна застыла при виде бесконечных платьев, бантов и туфель.
Превращение было полным. В первый школьный день по дому разносились громкие крики, но слесарь на помощь дочери не пришел. Он исчез из дома, даже не взглянув на Марианну, которая после ожесточенного сражения стояла на пороге новой жизни — облаченная в розовое платье, белые гольфы, лакированные туфельки и с каким-то, мягко говоря, нелепым бантом в волосах. То, что Карен пыталась проделать в течение нескольких лет, при содействии слесаря удалось осуществить всего за один день. Марианна чувствовала, что отец ее предал, и несколько лет после этого в ее прежде таких восхищенных глазах светилась почти что ненависть.
Со временем она, однако, привыкла к своей новой индивидуальности и обратила восхищенные взоры на мать, которая научила ее шить одежду для кукол. Карен была убеждена, что забота о куклах и мягких игрушках сможет пробудить в дочери женский инстинкт, и поэтому обрушила на девочку целый дождь подарков, которые со временем заполнили всю ее комнату. Несколько раз Карен пыталась выбросить потрепанного старого медвежонка, выцветшего, побывавшего несколько раз в грязных лужах и попахивающего рыбой. Это был тот самый зеленый медвежонок — по имени Цыганенок Ханс — и Марианна категорически отказывалась с ним расставаться, словно она таким образом цеплялась за последние остатки своей прежней индивидуальности. Но вообще-то она быстро забыла радостное чувство, с каким вспарываешь живот рыбине, она забыла благословенные грязные лужи и желание побродить по близлежащему лесу. Со временем осталось лишь слабое воспоминание о том, как она стояла на самой высокой ветке огромного вяза, качаясь на ветру, словно мартышка.
