За два месяца до демобилизации Кудесник перешел в батальонный штаб. Работенка не бей лежачего: сплошь бумажки, никакого напряга, над головой жестяная крыша. Война, по сути, кончилась. Фокус теперь был – обеспечить себе нормальное будущее.
Он несколько недель об этом думал, взвешивал все возможности. Однажды поздно вечером заперся в штабе, взял список личного состава батальона и, чуть поколебавшись, вставил его в пишущую машинку. Через десять минут он улыбнулся. Стопроцентной гарантии, конечно, не будет, но попробовать можно. Он порылся в архиве и вытащил толстую папку с утренними рапортами третьей роты. За два часа, работая ножницами и пишущей машинкой, сделал все необходимые изменения: убрал отовсюду свою фамилию и тщательно исправил цифры. В каком-то смысле даже вина стала меньше чувствоваться. Появилась приятная легкость. На более высоких уровнях, рассуждал он, тоже подправляются кой-какие документы и аккуратно вымарываются кой-какие факты. Около полуночи он приступил к более тонкой работе – стал переводить себя в первую роту. Начал с первого же дня своего пребывания во Вьетнаме; решая арифметическую задачу в обратном порядке, он внес свою фамилию во все ротные списки, зафиксировал все повышения, сделал все записи о вручении медалей, проставил всюду нужные даты. Ясно, что иллюзия не будет полной. Она никогда полной не бывает. И все же, считал он, классно получается. Все гладко, все логично. В третьей роте его знали только как Кудесника. Настоящую фамилию слыхали очень немногие, да и те, скорее всего, уже забыли. И чем дальше, тем надежней память о нем будет изглаживаться.
Он закончил работу перед рассветом шестого ноября 1969 года. И через неделю вылетел в Штаты.
В Сиэтле он стал звонить Кэти из аэропорта, но на втором гудке вдруг ухмыльнулся и повесил трубку. Перелет в Миннеаполис был потерянным временем. Из-за часовых поясов, наверно, но и не только из-за них. Он не знал, чего от себя ждать. В небе над Северной Дакотой прошел в уборную, снял там форму, надел свитер и слаксы и долгим оценивающим взглядом посмотрел на себя в зеркало. Постояв, подмигнул себе «Здорово, Кудесник, – сказал он. – Как колдуется-то?»
Может быть, дважды в ту ночь Джон Уэйд просыпался весь в поту. В первый раз, около полуночи, он, может быть, повернулся на другой бок и приткнулся к Кэти в каком-то полубреду, в легкой лихорадке, и ночной шепот озера и леса бежал сквозь его мозг, как электричество.
Позже он откинул одеяло и прошептал:
– Христа прикончить.
Он тихо спустил ноги на пол и, качнувшись, встал. Прошел по коридору на кухню, наполнил водой старый железный чайник, зажег газ и поставил чайник на плиту. Может быть, стоял потом в ожидании, совершенно голый, глядел в потолок и чувствовал всю тяжесть поражения, весь ужас, весь позор, крушение всех надежд. Это были не просто проигранные выборы. Это было бесчестье. Тайное стало явным, и он, беспомощно кружась, летел сквозь пустоту. В мире не было места для жалости. Голая арифметика – чистая мощная волна. Сент-Пол проигран в самом начале. Дулут проигран один к четырем. И профсоюзы, и немцы-католики, и вся безликая мелкая сошка. Очевидный победитель, потом раз – и раздавлен. Так все стремительно.
Чайник бодро засвистел, но он не мог заставить себя шевельнуться.
Политика из-за угла. Он вновь видел все как было в точности. Фотографии на первой странице: трупы вповалку в немыслимых позах. Фамилии и даты. Показания очевидцев. Он вновь видел, как Кэти поворачивает к нему лицо в то утро, когда это вышло наружу. Теперь она узнала. И всегда будет знать, туг не только ужас Тхуангиен – тут и ужас сокрытия самого по себе, ужас молчания и предательства. Лицо ее было безучастно. Ни шока, ни изумления – пустое, темнеющее лицо, в котором двадцатилетняя любовь смывалась уверенностью в том, что ни в чем нельзя быть уверенной.
– Христа прикончить, – сказал он.
Он чувствовал, как в крови гудит электричество.
Может быть, потом, когда вода уже кипела вовсю, он рывком поднялся и подошел к плите
Может быть, прихватил железный чайник полотенцем.
По его лицу бродила глупая, бессмысленная улыбка. Этого он не запомнит. Запомнит только горячий пар и электричество в стиснутых кулаках и напряженных мышцах рук Он вошел с чайником в гостиную, включил свет и принялся лить кипяток на большую цветущую герань у камина. «Христа, Христа», – повторял он. От цветка пошел запах тропической гнили.
– Теперь порядок. – Он удовлетворенно кивнул. Потом хмыкнул: – Ну дела.
Прошел в дальний конец гостиной и обварил маленький юный цветок клеоме. Это не ярость была. Необходимость. Он вылил оставшийся кипяток на карликовый кактус, филодендрон, каладиум и другие растения. Потом вернулся на кухню. Наполнил еще раз чайник, дождался, пока закипела вода, улыбнулся, расправил плечи и пошел по коридору в их спальню. Лицо покалывало от пара; чайник негромко шипел в темноте. Джон Уэйд почувствовал, что плывет. Прошло время, о котором он ничего не запомнил; позже он очнулся склоненным над постелью. Он покачивался на пятках и смотрел на спящую Кэти. Поразительно, подумал он. Потому что он любил ее. Потому что он не мог помешать чайнику клониться вперед. Ее голова пошевелилась на подушке. Кэти посмотрела на него, озадаченная, в каком-то подобии улыбки, словно пыталась сформулировать некий новый важный вопрос. Клубы пара поднялись от ее глазниц. Вены на шее взбухли. Она рывком повернулась на бок. В темноте послышались звуки – вопли, хрипы, может быть, его имя, – но потом пар повалил из самого ее горла. Она скрючивалась, распрямлялась, скрючивалась опять. Невозможно, подумал Джон. В комнате стало влажно, душно, она наполнилась разваренным мясным запахом, и пальцы Кэти затеяли странную игру с изголовьем кровати, то отбивая костяшками чечетку, то судорожно сжимаясь, то опять отбивая чечетку, словно она что-то передавала по телеграфу. На щеках пузырьками вскипал жир. Он вспомнит, как думал, насколько все невероятно. Вспомнит этот жар, вспомнит электричество в запястьях. «Почему?» – подумалось ему, но ответа не было. Была только ярость. Одеяло промокло насквозь. Ее зубы стучали. Она вывернулась, сползла, отталкиваясь локтями, к изножью кровати. По шее и плечам расплылось багровое пятно, Лицо собралось складками. Он все думал: «Почему?» – но не знал почему и никогда не будет знать. Может быть, виной солнце. Или отсутствие солнца. Или электричество. Или акт исчезновения. Или пара змей, заглатывающих друг друга на тропе в Розовом секторе. Или отец. Или тайна. Или поражение и позор. Или безумие. Или зло. Он слышал голоса из тьмы – женские, детские, звуки смертоубийства, – но этих голосов он помнить не будет. Темноту будет помнить. Кожа у нее на лбу лопнула, стала сходить длинными рваными лоскутами, губы стали лиловыми. Она дернулась, потом мелко затряслась, потом свернулась калачиком, обхватила себя руками и затихла. Она выглядела холодной. Только пальцы еле заметно подрагивали.
Может быть, он поцеловал ее. Может быть, завернул в простыню. Может быть, прошел какой-то нулевой отрезок времени, прежде чем он отнес ее вниз к причалу, плывя и скользя, исполненный любви; положил ее на доски причала, потом двинулся к лодочному сараю, открыл двустворчатую дверь.
– Кэт, моя Кэт, – прошептал он. Вытащил лодку на мелкую воду и оставил там, а сам пошел за мотором. Туман рассеялся. Стали видны луна и множество звезд, Несколько секунд он прислушивался к разным звукам из тьмы; к ночному плеску воды и шелесту леса, к собственному дыханию, когда он устанавливал мотор и снова ходил в сарай за веслами, канистрой с бензином и спасательным жилетом. Опять он был Кудесником. Его окружали зеркала. Веслами подгреб к причалу, привязал лодку, чувствуя под собой колыханье волн, потом поднял ее и подумал: Кэт, моя Кэт, положил ее в лодку, вернулся в дом за ее кроссовками, джинсами и белым хлопчатобумажным свитером. Может быть, прошептал волшебные слова. Может быть, почувствовал что-то помимо плывущего скольжения. Жалость, скажем, или горе. Но тогда не было ничего определенного, никаких фактов, и он, как лунатик, двинулся к лодке, сел в нее, завел мотор и поплыл по большому безмолвному озеру. Далеко отходить не стал. Может быть, всего ярдов двести. В темноте, в покачивающейся лодке, он заставил кроссовки исчезнуть в глубокой воде. За ними последовали джинсы и свитер. Ее он утяжелил гладкими серыми камнями, которые взял на берегу. Должно быть, сказал: «Кэт, Кэт», и другие, может быть, слова говорил, а потом отправил ее на дно. Чуть позже сам спустился в озеро. Опрокинул лодку и крепко ее держал, не давая уплыть, пока она не наполнилась и не погрузилась в воду.
Может быть, он нырнул, провожая Кэт. Может быть, не стал нырять глубоко. В какой-то момент он почувствовал, как вода ринулась ему в уши. В другой момент он сидел один на краю причала, холодный и голый, и смотрел на звезды.
