Пенелопа Лайвли - Лунный тигр

Страх. Хуже всего, когда он перед боем, а не во время. Страх страха. Того, что, когда время придет, ты ничего не сможешь или сделаешь какую-нибудь глупость. Во время боя это уже что-то другое. Страх придает решимости. Вчера видел, как у меня трясутся руки, просто опустил глаза, а они дрожат, вцепившись в край башни, как чужие. Но голова ясная, голос нормальный, ну или почти нормальный, я даю указания механику, даю указания водителю, докладываю местонахождение, докладываю о танках в семи тысячах ярдах, документирую, оцениваю, рассчитываю, и все это словно бы не я. Только руки выдают. Грохнул ими об люк, чтобы держать под контролем, а броня горячая, обжег так, что весь день потом бесился.

Вот и закат. Встали лагерем, хотя бы поспим в эту ночь, в прошлую совсем не удалось, все занимаются ремонтом, обстрел сплошным потоком, взрывы в течение нескольких минут, вади по соседству забита вражеской амуницией. Лежишь, смотришь на звезды и думаешь. Нет, не думаешь. Выхватываешь какие-то образы и смотришь на них. Другие места. Другие люди. К. Всегда К.

Где-то неделя прошла, я думаю. Ни разу не удавалось ничего записать — или терялся в этой мясорубке, или так уставал, что отключался до следующею марша. Даже если бы это было необходимо, я сейчас не смог бы определить, что происходило раньше, что позже, в памяти, и нет никакой последовательности. одно сплошное течение без начала, без конца, без смысла, только с отдельными вспышками, такими яркими, что до сих пор гул в голове. Посмотрел вниз, вижу, ранен мой заряжающий, кровь льется из раны на шее, а он даже не замечает, заряжает, кричит что-то, пришлось до него дотронуться, чтобы он очнулся. Пыль в башне такая, что мы лиц друг друга не видим. Карту видно, только если поднести прямо к глазам. Желудок провалился, а когда один танк из нашего отряда застопорился, полыхнуло сначала оранжевым, потом жирный черный дым повалил, мы смотрели, не выберется ли кто, и ни один не показался, ни один. Потом снова затошнило, когда брошенная вроде бы полевая пушка вдруг ожила и начала палить. А вслед за этим — радость, когда враг начал отступление, а мы должны его преследовать, сидим в башне, щуримся в полевые бинокли, ищем хвост пыли на горизонте — и ничего не чувствуешь, кроме азарта погони, страха нет, и усталость смертная прошла, только инстинкт, как у охотничьей собаки. Потом и стыдно стало, и страшно.

Похоронили экипаж «крусадера» из эскадрона С. У них во время атаки отказал мотор, а потом мы их нашли, танк подбит и сгорел, все погибли, механик и командир до сих пор внутри, мы это кровавое месиво, усаженное мухами, по кускам вытаскивали. Стрелок и водитель лежат рядом на песке, подстрелили, когда пытались выбраться, и ран-то почти не видно, просто лежат окоченевшие на песке, и тяжелое молчание вокруг.

После боя в голове еще долго гудит, гул этот вызывает реакцию совершенно автоматическую, не думаешь, что это, не можешь думать, просто видишь орудия и винтовки, ждешь обстрела, оцениваешь прицел и дальность. И все время голоса, повсюду голоса ребят из роты, точно мы бредем по пустыне, как измученные духи, и перебрасываемся репликами на здешнем безумном жаргоне: «Привет, Рыбка-один, Ровер зовет… ладно, сейчас… все позиции, Рыбка… двигаемся на десять градусов… ну, давай же… ты можешь это уточнить…» — а иногда интонации меняются, голоса приходят в исступление, вой, крики, и все это в тесной черепной коробке. «Рыбка-три, где ты, черт бы тебя побрал… испарился, чтоб его, когда нужен… Рыбка-три, где ты, твою мать?.. Эй, Ровер, меня подбили, повторяю, подбили, я отхожу». Кажется, что существуешь в нескольких измерениях: вот вид — предательски ровная пустыня, огонь, дым, трассирующий обстрел, сигнальные ракеты, машины ползают туда-сюда, как муравьи; а вот звук — он отовсюду, сверху, снизу, со всех сторон, изнутри, воют самолеты, взрывы, очереди, скрежет и голоса — не оттуда, куда смотришь, а словно существующие отдельно, словно голос диктора, словно призрачный хор.

Только что видел газель. Обычно мы их подстреливаем, так здорово бывает забыть о консервах, но я не смог себя заставить. Она меня не видела, стояла, помахивая хвостиком, ушки настороже, с песком они почти сливаются. но четко выделяются на фоне чахлого кустарника и камня, такой всполох жизни среди мертвечины ржавых канистр, колючей проволоки, сожженных грузовиков. А потом она меня учуяла и убежала.

Спал после боя. Словно свалился в выгоревшую яму или нарезал круги чуть ниже уровня сознания, сны были совершенно дикие, сюрреалистические, с такими сюжетами, что и не расскажешь. Если вдумаешься, адекватное отображение того абсурда, в который мы погрузились по уши, когда кажется, что и нет ничего на свете, кроме песка и взрывов, и, следовательно, этот исковерканный мир и есть настоящая реальность.

Временами, когда останавливаешься, тебя осаждают образы, и так и остаются в голове… Мой башенный стрелок присел на корточки и поджаривает какие-то кусочки мяса или колбасы, очень сосредоточенно, а вокруг горизонт рвется, дым валит. «Готово, сэр, попробуйте-ка..». Крепкий, жилистый парнишка, с характерным для центральных графств выговором, до войны был строителем. Марево такое, что не поймешь, что это за техника на гребне. Танки или грузовики? Наши или вражеские? Контуры машин расплываются, они за пределами досягаемости, а я в башне, вцепился в бинокль, даже отметины на руках остались. Итальянцы выбираются с огневой позиции, пехотинец из австралийцев, с приклеившейся к губам сигареткой, погоняет их словно стадо, покрикивает, сине-зеленые их мундиры на фоне хаки кажутся вражескими, нездешними, неуместными… И вот теперь я снова вижу эту картинку и думаю, как умышленно и просто война делит всех на своих и чужих, наше и не наше, хорошее и плохое, черное и белое, и никаких тебе сомнений и неопределенности.

Кроме пустыни, конечно. Пустыня ничья. Не на нашей стороне, не на чужой, просто сама по себе. У нее свои дела, свои циклы, жара и холод, солнце и ветер, дни, месяцы, годы, у нее чертова прорва времени. Не то что у нас.

Еще образы. Католический священник устанавливает алтарь для воскресной мессы в глубине десятитонного грузовика, борта откинуты, люди стоят полукругом, нестройное просительное пение и молитвы, мимо движется бронированная военная техника. Господь, говорит падре, безусловно, на нашей стороне.

Заглянул в одиночный окоп, там внизу какие-то лохмотья. А потом гляжу — это не лохмотья, а тело, руки-ноги скрючены, голова запрокинута, глаза открыты, и пыль в них набилась, и снова такое чувство, будто мертвые не просто так молчат, будто они знают то, чего не знаешь ты. Зашел по нужде за какой-то уступ, столкнулись нос к носу со змейкой, маленькая, свернулась и не движется, не отличишь от камня, только язычок мелькает, глазки-бусинки, по спине яркий узор зигзагом. Эти две сцены были не друг за другом, но сейчас явились почему-то вместе и друг друга дополняют, будто рассказывают о могуществе жизни и о цене жизни, о том, что смерть — это конец всему.

Атака с воздуха на вражеские противотанковые орудия, которые окопались на выходе из долины, задержала нас на несколько часов. Сначала голос командующего в наушниках сказал: «Ну, наконец-то, подмога с воздуха», и тут бомбы посыпались как белые кегли. А перед этим — или после, я не помню — был жуткий момент, когда то, что я считал скальными обломками всего в паре сотен ярдов впереди нас, вдруг превратилось в цепочку замаскированных «Марков», и у меня несколько секунд, чтобы решить, отходить нам к чертовой матери в укрытие или спрятаться за ближайшим кряжем и открыть огонь, видят они меня или еще нет и сколько мы сможем продержаться, пока не придет помощь. И тут за меня все решили, открыли огонь с воздуха, благодарение богу, стали рваться первые снаряды, я доложил командующему позицию, заорал стрелку, чтобы открывал огонь, и все это, кажется, в одно и то же время, едва удалось изгнать из голоса паническую дрожь.

В нескольких десятках ярдах от меня кто-то подорвался на противопехотной мине. Пустыня содрогнулась, я оглох на полчаса, и осколком царапнуло ногу. У каждого есть история чудесного спасения, подозреваю, что это моя, вот только чуда никакого нет, одна слепая случайность. Но со случайностью дела иметь никто не хочет, все предпочитают играть словами и говорят о чуде.

Ночи. Грохочущая полная огней тьма набита самолетами, зенитками, разрывами, оранжевыми всполохами, серебряными шлейфами взлетающих снарядов, огромными пылающими горнами — вагнеровская «Гибель богов», над которой ночь за ночью правят все те же вечные мерцающие Плеяды, Орион, Сириус, Медведицы. В периоды затишья мы встаем на бивуак (странный термин, из других войн, из других мест) — легкая техника в кольце бронированной, — переводим дух, проверяем припасы, получаем приказы на завтра и время от времени спим.