Надо сказать, что обращение «москвич» в его устах звучал необычно. За время странствий по стране я привык к враждебному или брезгливому звучанию. А тут – нейтрально, примерно как марка автомобиля.
Я дразнил его иногда:
– Ты знаешь какой?
– Какой? – с надеждой и интересом спрашивал мой старший товарищ.
– Ты толерантный.
Он обижался.
И мы сходили в этот поход. Если бы не сходили, то моя жизнь сложилась бы гораздо менее удачно. Вернее, вовсе неудачно. Я, конечно, не могу этого утверждать, но могу чувствовать. К тому времени я пожил семейной жизнью и развелся, оставил учебу ради заработка, а заработок ради вина, меня стали окружать нехорошие люди, и мне казалось, что я издаю отвратительный запах, сколько ни тер себя намыленной мочалкой.
Игорёша спас меня от чего-то плохого. Тоскливого и позорного, ставшего почти неотвратимым. Я еле добрался до его красивого дома из своей Москвы.
Нет ничего более оздоровляющего, чем бодро торчащая из зубов Савинского заточенная спичка и огонек в глазах загорающийся, когда к его костерку в рассказе подходят все новые и новые волки. Мало того, что его, провалившегося под лед, с трудом растящего огонек в стылом лесу, окружает шесть волков. Тут еще четыре. Ну и еще два, чтобы получилась дюжина – приятное число.
И сам поход, конечно, был целителен. Всё сложилось идеальным образом. Нет, я неправильно формулирую, Игорёша сказал бы по-другому. Не идеальным образом, а просто – красиво! Студент, скажи: это же было красиво?
Я выбыл из трудной реальности и снова оказался в заповеднике, охранявшем наш с Игорёшей уютный книжный мир. Я погрузился в этот мир, как погружался в детстве, забравшись с приключенческим романом и банкой варенья на диван.
Женщины, живущие в этом мире, обязаны быть прекрасны, вернее, они автоматически становятся прекрасны, оказавшись в нем. Мужчины сильны и честны, собаки и друзья умны и верны, злодеи великодушны, природа целительна и коварна, пейзажи живописны и дики. Мясо желательно полусырое, с ножа. Слова «йогурт», «гендер», «фитнес» никогда не проберутся в этот незрелый и прекрасный мир.
Поход удался. Запас продуктов для нас и овса для коней обещались подвезти к середине нашего пути, но не подвезли. Мы напрасно протаптывали через перевал дорогу нашим лошадям к казахской пастушьей стоянке, куда должна была приехать машина. Но зато это было красиво: небо, перевал, мы с Игорёшей, ожесточенно сражающиеся со снегом, который через недельку сам собой растает под немыслимым солнцем.
Месяц жили тем, что уместилось в седельных сумках, это тоже было красиво с нашей точки зрения. Игорёша часто палил из ружья по улетающим уткам и куропаткам, однако везения ему не было. Нет, вру, однажды повезло – он руками поймал трех жирных хариусов в ручье. Я вызвался пожарить, но ошибся. Оказалось, что их надо есть только сырыми, лишь слегка сдобрив солью. Только сырыми, жадно отрывая куски и блестя глазами. Косо летел снег, ледяная рыба шла с трудом, руки мерзли, но мы справились.
– Селедочка – слава и гордость стола… – сказал Игорёша, выбросил обглоданный хребет и вытер руки о траву под ногами.
Спросил, нравится ли мне Слуцкий? Я начал перебирать в уме инспекторов заповедника, но речь, оказывается, шла о поэте. Игорёша читал стихи, я глядел на горы, кони уныло щипали прошлогоднюю травяную ветошь, темнело и холодало. Это происходило в самой середине нашего материка, на водоразделе, откуда на юг вода начинает стекать в монгольские степи, где потом пропадает в пустыне, а на север – начинает свой путь к Ледовитому океану.
– Светало; зябли; рыбу ели… – подвел итог мой старший товарищ цитатой или Слуцкого, или какого-то другого неизвестного мне поэта.
Но я улыбнулся и покивал, как будто стихи мне знакомы.
Несколько раз удавалось подкормиться за счет нарушителей, приезжавших на нерест. При задержании Игорёша изымал браконьерское транспортное средство, составлял акт о нахождении на заповедной территории, затем великодушно возвращал грузовик или мотоцикл в обмен на буханку хлеба или пачку сигарет. Никак по-иному распорядиться изъятой техникой не представлялось возможным.
Лучший обмен он совершил, когда мы заблудились и поймали чиновника с сетями. Вообще, мой опытный старший товарищ почему-то старался держаться знакомых ему троп и нервничал, когда они пропадали. Мазал по птице. Конь защемлял его под нависшим деревом или сбрасывал в реке. Очки его запотевали или терялись. Мы терялись. Наверное, это происходило для усложнения сюжета. И меня, вырвавшегося из трудной реальности, эти повороты сюжета совсем не беспокоили. Только радовали.
А в конце июня, когда он совершил свой блестящий обмен, мы заблудились, следуя вдоль ровного, как забор, хребта по открытому пространству. И случайно вышли к маленькому озеру, на стан управляющего делами правительства республики. Он с помощником как раз заканчивал ставить сети.
Повалил густой снег. И мы выехали из этого снега – одинокие голодные всадники, и со стороны, наверное, не было заметно, что мы потеряли дорогу. Все выглядело так, словно это часть плана. Набег хунхузов.
Хунхузов? Да, москвич, конечно, хунхузов. Безжалостные хунхузы неожиданно появились из снежной завесы, отобрали надувную лодку, порезали ножами двадцать сетей и составили акт на добытых хариусов в количестве семи штук. И снова пропали в снежной пелене. Так среди книжных корешков нашего мира я разглядел и Арсеньева.
Перед тем как нам растаять в пелене, Игорь подобрал с земли трех из семи браконьерских хариусов и пошел на переговоры. Я и не надеялся на успех: пока мы резали сети, нарушитель кричал, размахивал корочкой и лез драться, так что пришлось даже пальнуть в воздух, чтобы остудить его. Хунхузы всегда такие, чуть чего – сразу стреляют.
Но расчет оказался верный – вертолет высадил браконьеров только сегодня, сетей у них теперь не осталось, а рыбки хотелось. И Игорёша вернулся с двумя булками хлеба. Три рыбки на две булки. А уже после этого мы уехали. Нет, студент, мы не уехали, а растворились, подобно призракам в снегу, густо падавшем крупными хлопьями.
Сорок дней мы жили в нашем прекрасном мире, кони несли нас мимо древних каменных курганов, через бурные реки, перед нашими глазами уходила вдаль голая стена хребта Цаган-Шибэту, потом мы начали спускаться вниз, в позднюю весну, а затем в лето, и перед нами поплыли поросшие тайгой, светлые от молодой хвои склоны. Все пейзажи, все следы на звериных тропках, дым костра в тумане, усталость после трудного дня в седле – все это было своим, привычным, даже родным. Мы вычитали и полюбили этот мир в нашем городском болезненном детстве, пропуская школу с градусником под мышкой и книжкой в руках.
В самых прекрасных местах мой старший товарищ соскакивал с коня, топал ногой и торжественно глядел на меня:
– Вот здесь! – Он делал несколько шагов вперед и назад, оглядывал горизонт, склонял голову туда и сюда, как художник, выбирающий натуру. – Если умру, то прошу похоронить меня именно здесь! И никак иначе.
Сначала я пытался запомнить все эти точки: опушку леса высоко над долиной Чулышмана, откуда на много километров открывался замечательный вид; крохотный лесок в пегом просторе Калбак-Кайи, за этим леском стояли три кругловатые вершинки, нарисованные чьей-то детской рукой; уютный затишок в ветреном раздолье Богояша; ледниковые гривки под Шапшальским хребтом; возвышенность в Узун-Оюке… Потом сбился. Книжные миры прекрасны и абсолютно безопасны, так что о смерти тут думать можно только понарошку, а говорить – для красного словца или для того, чтобы показать, что ты до самого своего основания потрясен пейзажем и хочешь поделиться восторгом со спутником.
Середину лета мы ходили в поселке по гостям, валялись с книжками в руках на кроватях в доме на взгорке среди сосен, готовили дрова для школы, чтобы заработать немного денег. Игорёша учил москвича-студента, как нужно складывать поленницу, когда складываешь ее для калыма: «Плотно укладывать не нужно, сквозь нее шапка должна пролетать».
