То, как мы сидим, держа ноги в тазиках, а руки, обмотанные толстыми бинтами, на отлете, дети находили чрезвычайно забавным. Особенный восторг у Клэр вызывал вид наших босых, дурацких, взрослых ступней. Майк специально для нее шевелил длинными пальцами ног, отчего на нее нападали приступы встревоженного хихиканья.
Вот так. А доведись нам встретиться снова, было бы опять то же самое. Как и если бы встретиться не довелось. Любовь, которая ни к селу ни к городу, любовь, которая знает свое место. (Кто-то может сказать «не настоящая», потому что не рискнула тем, что ей свернут шею, или превратят в дурной анекдот, или что она сама печально выдохнется.) Не рискнула ничем, и все же осталась жить в виде сладкого трепета, журчания подземного какого-то источника. Скованного под толщей этого нового спокойствия и опечатанного заглушкой судьбы.
Я ни разу не интересовалась у Санни новостями о Майке, и по собственному почину она мне тоже ничего о нем не сообщала за все годы нашей постепенно иссыхающей дружбы.
Между прочим, та трава с большими розовато-лиловыми соцветиями оказалась вовсе не крапивой. Я выяснила, что это растение называется яснотка. А жгучая крапива, в заросли которой мы, видимо, все-таки влезли, – это трава куда более скромная и незаметная, кисточки соцветий у нее тоже лиловатые, но с прозеленью, они гораздо мельче и бледнее, а стебли снабжены предательски незаметными, тонкими, жесткими, проникающими под кожу и вызывающими воспаление волосками. Там, наверное, была и она, но на фоне буйного цветения всего разнотравья мы ее не заметили.
Лайонел рассказал им о том, как умирала его мать.
Она попросила подать ей косметику. Лайонел держал зеркало.
– Это займет около часа, – сказала она.
Крем-основа, пудра, карандаш для бровей, тушь для ресниц, карандаш для губ, помада, румяна, тени. Она делала все медленно, у нее дрожали руки, но получилось неплохо.
– Вот видишь, час на это был не нужен.
Она сказала, нет, она имела в виду другое.
Она имела в виду умереть.
Он спросил ее, не позвать ли отца. Его отца, ее мужа, ее духовника.
Она сказала, зачем?
Она ошиблась всего на пять минут – в этом своем предсказании.
Они сидели позади дома – дома Лорны и Брендана – на крошечной терраске, с которой открывался вид на залив Беррард, за которым сияет огнями Пойнт-Грей. Брендан встал, чтобы переставить опрыскиватель на другой участок газона.
С матерью Лайонела Лорна познакомилась несколько месяцев назад. Это была симпатичная маленькая седая старушка, вся светившаяся обаянием отваги; в Ванкувер она приехала из городка в Скалистых горах, чтобы посмотреть гастролировавший здесь театр «Комеди Франсез». Лайонел пригласил Лорну сходить с ними вместе. После спектакля, когда Лайонел стоял, раскрыв позади матери ее синее бархатное манто, та сказала Лорне:
– Я была просто счастлива познакомиться с belle amie моего сына.
– Давай не будем пережимать с французским, – поморщился Лайонел.
Что касается Лорны, то она толком даже не поняла, что это значит. Belle amie. Прекрасная подружка? Любовница?
Из-за спины матери Лайонел скорчил гримасу. Как бы говоря: с чем бы она тут ни выступила, я не виноват.
В пору своей учебы в университете Лайонел был студентом Брендана. Вундеркинд шестнадцати лет от роду. Ярчайший математический талант из всех, кого Брендан когда-либо встречал. Лорна, впрочем, сомневалась – не преувеличивает ли он это теперь, задним числом, по необычайному своему благодушию в отношении одаренных студентов. А также вследствие того, как все обернулось. Брендан когда-то отбросил от себя все ирландское – родителей, католическую веру и грустные песни, – но к душещипательным историям имел слабость. Ну и конечно, после ослепительного взлета у Лайонела произошло что-то вроде срыва, он угодил в больницу и пропал из виду. До тех пор, пока Брендан не встретил его случайно в супермаркете, и тут обнаружилось, что парень живет совсем рядом, всего в какой-нибудь миле от их дома на северной окраине Ванкувера. Математику он бросил совершенно и работает в издательстве при англиканской церкви.
– Обязательно заходите к нам, – сказал Брендан. Лайонел показался ему немного жалким и очень одиноким. – Заходите, познакомитесь с моей женой.
Брендану было приятно, что он теперь – ого! – владелец дома, может приглашать людей.
– Так что я понятия не имел, на что ты похожа, – рассказывал потом Лайонел Лорне. – Думал, какая-нибудь грымза.
– Гм, – произнесла в ответ Лорна. – Почему это?
– Не знаю, ну… Жёны…
Он приходил к ним вечерами, когда детей уже уложили. Домашним посиделкам свойственны мелкие заморочки – плач ребенка, вдруг донесшийся из открытого окна, ворчание Брендана, которым он временами донимал Лорну по поводу игрушек, которые – ну ты посмотри! – раскиданы по траве, тогда как нужно, чтобы все лежали в песочнице, а то еще из кухни вдруг как закричит: ты не забыла купить лаймов для джина с тоником? В такие моменты по высокому, худощавому телу Лайонела пробегала дрожь, оно цепенело, а его всегда сосредоточенное, недоверчивое лицо напрягалось. Приходилось делать паузу, возвращаясь на уровень примитивного светского общения. Однажды он запел себе под нос на мотив песенки «O Tannenbaum» – «О семейная жизнь!». При этом он чуть заметно улыбался, или Лорне впотьмах так показалось. Его улыбка напоминала ей то, как улыбается ее четырехлетняя дочка Элизбет, когда в общественном месте делится с матерью каким-нибудь своим слегка неприличным наблюдением. Потаенная такая улыбочка – вроде и удовлетворенная, но чуть встревоженная.
К ним на гору Лайонел приезжал на высоком старомодном велосипеде, – это в то время, когда уже почти никто, кроме подростков, на велосипедах не ездил. И не переодеваясь – в чем на работу, в том и к ним. В темных брюках и белой рубашке, которая всегда на нем выглядела грязноватой и поношенной, особенно манжеты и воротничок. Галстук и вовсе жуткий. Когда ходили на спектакль «Комеди Франсез», он надевал еще и твидовый пиджачок – широковатый в плечах и с коротковатыми рукавчиками. Не исключено, что у него другой одежды просто не было.
– Работаю за гроши, – говорил он. – И ведь тружусь-то даже не на ниве Божьей. А всего лишь клерком в епархии.
Еще он говорил:
– Иногда мне кажется, что я живу в каком-то романе Диккенса. А самое смешное, что Диккенс мне даже не очень-то и нравится.
Говорил он обычно, склонив голову набок и устремив взгляд куда-то поверх головы Лорны. Голосом легким и подвижным, но иногда, в моменты нервного возбуждения, пуская петуха. Если что-то рассказывал, то всегда с удивленным видом. Поведал им, что отдел, где он работает, расположен в здании позади собора. Там узкие и высокие готические окна и повсюду темное лакированное дерево, чтобы в облике интерьера было что-то церковное; рассказал про вешалку для шляп с приделанной к ней бадьей, куда положено ставить зонтики (эта вешалка почему-то наводит на него дикую тоску); про машинистку Джейнин и редактора церковных новостей миссис Пенфаунд. Про редкие явления призрачной фигуры всегда чем-то обеспокоенного архиепископа. И вечную войну из-за чайных пакетиков между Джейнин, которой они нравятся, и миссис Пенфаунд, которой нет. Все втайне непрерывно что-то жуют и никогда друг с другом не делятся. У Джейнин постоянно во рту карамелька, сам же Лайонел предпочитает засахаренный миндаль. Что втайне любит миссис Пенфаунд, они с Джейнин еще не выяснили, потому что миссис Пенфаунд не бросает обертки в общедоступную корзину для бумаг. Но ее челюсти всегда тайком над чем-то трудятся.
Упоминая больницу, где он какое-то время лечился, он сказал, что она очень похожа на его офис – в смысле тайной еды. Да и тайны как таковой. С той разницей, что в больнице время от времени за тобой приходят, крепко связывают, увозят и подключают, как он говорил, к розетке вместо лампочки.
– Процедура довольно интересная. То есть, вообще-то, жутко мучительная. Но описать ее я не способен. Странно, но это так. Я все помню, но ничего не могу описать.
Вот из-за этих самых процедур, говорил он, теперь у него о больнице почти нет воспоминаний. Мало деталей. Поэтому пусть Лорна лучше расскажет что-нибудь о себе.
Она рассказывала ему о том, что было до того, как она вышла замуж за Брендана. О двух домах, в точности одинаковых, которые стояли бок о бок в городке, где она выросла. Перед ними была глубокая канава, которая называлась Красочный ручей, потому что в нем раньше текла вода, окрашенная то в один цвет, то в другой краской с трикотажной фабрики. А за домами дикий луг, куда девочкам ходить не полагалось. В одном доме жила она с отцом, в другом ее бабушка и тетя Беатрис с кузиной Полли.
