— Да, сэр…
— Именно, сэр: "Пробудитесь, спать больше нельзя". Это был лейтмотив его речи, которая-то и длилась всего несколько минут, потом он протянул руки турецким офицерам, которые стояли вокруг, переминаясь с ноги на ногу, меся сапогами страшную грязь. Они сняли его с доски и вынесли на плечах, чтобы он не завяз в грязи; толпа не шелохнулась, никто не понял ни слова, никто не издал и звука, так они и стояли, теряясь в догадках, какое новое бедствие свалилось им на голову. Какая земля? Какая страна? Они даже не знали, где начинаются и где кончаются их поля… Он завернулся в абайю, почти стемнело, немец вокруг него прямо так и вился, его проводили до нейтральной полосы, и он обещал, что придет в следующую субботу и принесет еще документы.
— Да, сэр, это все, что он получал в награду, у нас есть подтверждение и с той стороны; и тем не менее, он приходил каждую субботу, весь январь и весь февраль, восемь раз; для него каждый раз готовили с десяток овец — для конспирации на обратный путь: он изображал пастуха.
Но не успевал он пройти и сотни метров, как почти все овцы разбегались, оставалось две-три. Приходил он каждый раз другим путем, и немецкий офицер выделил специальную группу, которая встречала его, откуда бы он ни появился; он сразу отдавал им секретные документы, пренебрежительно роняя: "Вам это, вообще-то, и не причитается". Потом, его с почтением препровождали в одну из арабских деревень, где людей — его аудиторию — сгоняли на площадь спозаранок; о нем уже знали от Рамаллы до Шхема и считали его как бы карой, местью турок за свое поражение, причем, наказание это было, по мнению арабов, настолько странным и подлым, что могло свидетельствовать только о полном бессилии турок. Стол уже был готов, и стул, и доска, и даже стакан воды; он занимал свое место — позади турецкие офицеры полукругом — и начинал, начинал обычно с Декларации Бальфура, потом вывешивал карту, карту Палестины, которую разрисовал яркими красками, включая синее море; они смотрели на карту и не понимали, как это их земля могла уместиться на в общем-то небольшой полоске бумаги; он показывал им синее море, Иордан, Иерусалим и взывал: "Проснитесь!" Они оглядывали друг друга — кто это там осмелился спать, а он продолжал: "Решите, кто вы такие. Все народы выбирают свой путь. Потом будет поздно, потом случится непоправимое". Он доставал ножницы и продолжал: "Половину — вам, половину — нам", — и разрезал карту вдоль, отдавая им горы и Иордан, а себе оставляя прибрежную полосу. Им было немного жалко разрезанной карты, они подходили поближе, некоторые хотели дотронуться до него, но турецкие солдаты, кривоногие, голодные, с вечно слезящимися глазами, наставляли на них штыки, щелкали затворами, потому что немецкий офицер им строго-настрого наказал: не дай Бог, хоть один волосок упадет с его головы; и чем больше он распаляется, пытается их растормошить, бранится, тем расположенной они становятся, по-детски решают вдруг заупрямиться: "Мы тоже море хотим", — и он сначала застывает от изумления, потом еще больше сердится, потом достает из кармана еще одну карту и разрезает ее, но теперь уже поперек.
— Восемь суббот, сэр.
— Во многих деревнях, а также в Шхеме и Дженине; водили его и в дома старейшин, там он вел себя очень упрямо и даже высокомерно, вплоть до того, что и кофе отказывался пригубить, хозяева не понимали ни слова и сочувственно посмеивались, но всегда находился хотя бы один, который слушал его внимательно, и переставал усмехаться, и сильно бледнел — какой-нибудь интеллигент, который учился в Бейруте, или в Хайфе, или в Иерусалиме, в пиджаке, в галстуке, в белых туфлях, по деревне такие ходят как какие-нибудь Вергилии или Платоны, они, эти самые интеллигенты, приходили в ужас, услышав его слова о грядущем нашествии евреев, даже еще не понимая до конца, о чем это он говорит. "Как саранча, — так он говорил, — сейчас они еще где-то в пустыне, а потом как налетят". Наши часовые ни разу его не засекли, как нож по маслу, он проходил наши линии, туда — при свете дня, обратно — в темноте; быстрым и ровным шагом он отмахивал шесть миль, возвращался в Иерусалим к полуночи усталый, промокший и грязный, заходил с севера, попадал в Старый город через Дамасские ворота и исчезал в переулках, безлюдных, отмытых дождем. Луна выходила со стороны Иерихона и шла за ним по пятам. Он поднимался по каменным ступенькам, и женщина, большая и мягкая, открывала дверь еще до того, как он брался за ручку; куда он ходил, откуда возвращался, она понятия не имела, ни о чем не спрашивала, раздевала его, мыла и вытирала, кормила и стелила постель; и только тогда, погружаясь в тепло перин, он начинал дрожать, и луна погружалась в это тепло вместе с ним…
— Извините, сэр…
— Извините, сэр, я опять увлекся, я признаю.
— Гурвиц, сэр. Еще раз прошу прощения.
— Айвор Стивен, сэр. Стивен Гурвиц. Я извиняюсь, увлекся.
— Да, господин полковник.
— Хорошо, сэр.
— Совершенно верно, сэр, я немного устал — уже три недели я день и ночь занимаюсь этим делом, стремление докопаться до самой сути не дает мне покоя, я стараюсь не упустить ничего, ни малейшей детали, сотни раз я побывал у него в доме, прошел весь "маршрут измены" вдоль и поперек, а там, где каких-то звеньев недоставало, я восстанавливал их силой своего воображения, потому что хотел во что бы то ни стало понять эту измену с самого начала и до самого конца.
— Нет, господин полковник, нет и нет, тысячу раз нет. Будь он араб, индиец или непалец, я бы вел себя точно так же; всюду, где простирается наша империя, мне было бы важно понять и докопаться до сути. Однако я опасаюсь, что суд будет скорым, — господин Мани, в принципе, признает свою вину, не отпирается, обвинение, не сомневайтесь, будет сечь, как бритва, подполковник Кипор, майор Джахавалла для себя уже все решили, да и вы, господин полковник, когда увидите, сколько документов он передал врагу, и каких документов, придете в ужас…
— Да, конечно, сэр, список подшит, он перед вами; он собственноручно вел учет, брал расписку в получении каждой бумаги, кроме того, мы проверили и с той стороны, у нас, господин полковник, — но это наш маленький секрет — есть там свой человек, англичанин, который еще с конца прошлого века выдает себя за немца и оказывает Соединенному Королевству разного рода небольшие услуги.
— Вот он, сэр, только я не ручаюсь, что здесь все записано в том порядке, в котором он доставлял это туркам. План форсирования Иордана Двадцать вторым полком и его боевых действий в Трансиордании, дата — 3 января 1918 года; список больных и раненых по бригаде за неделю с 30 декабря 1917 по 6 января 1918 года; рапорт о нарушениях дисциплины в Третьем батальоне, третья неделя января, за подписью капитана Смога…
— Было много жалоб, сэр. График отпусков по дивизии с 30 декабря 1917-го по 6 января 1918 года; проект оперативного плана штурма Дамаска за подписью майора Шлосса от 26 января 1918 года; список гостей на приеме у губернатора Иерусалима по случаю освобождения города, 30 января; два снимка с автографом генерала Алленби, без дат; накладная на продукты, отгруженные австралийцам Пятому батальону; черновик письма подполковника Кипора жене.
— К сожалению, господин полковник, есть еще, и немало. Инструкции по стрельбе из пушки типа Ф-4, без даты и без подписи; просьба о поставке дополнительных боеприпасов; фотография молодой женщины на Виа-Долороза, личность не опознана, скорее всего проститутка; карта Иерихона с обозначением огневых точек на 3 февраля 1918 года. Как раз эти бастионы были захвачены турками во время злосчастного боя в Трансиордании в начале месяца — немецкий офицер считал залпы, он знал, сколько у нас снарядов и, когда они кончились, дал команду: "На штурм!" Там пало сто пятьдесят солдат, но австралийские командиры больше сожалели о пушках, они были совсем новенькими, и скоро таких не получишь.
— Да, все это он нашел в корзинах с мусором.
— Да, скандал уже был, и очень большой, нескольких офицеров отдали под суд, разработаны новые инструкции, был срочно вызван офицер спецслужбы из Каира, он сидит у нас уже где-то с неделю. Завтра, когда побываете с генералом в штабе, увидите сами: в корзинах для мусора нет ни одной бумажки, они просто сверкают; выделен специальный сержант, который вместе с двумя солдатами целыми днями только тем и занимается, что сжигает мусор; возле церкви на Русском подворье вечно вьется дымок, его видно даже сейчас, когда распогодилось, прямо из вашего окна; видно, между прочим, и одного из этих черных воронов, которые наверняка знают о вашем приезде, приезде председателя суда — откуда не спрашивайте; знают и о том, что я явился к вам с докладом.
— Да, сэр.
— Да, сэр.
— Вон там, сэр, если сможете разглядеть.
— Черное пятно, сэр, именно черное пятно; эти черные пятна неотступно следуют за мной третью неделю, потому что знают — опасность
