— Ну и как, по-твоему? — спросил я.
Он выдавил слабую улыбку.
— Похожи на… — Хейг стыдливо, так не похоже на него, покраснел. — Нет, не скажу, сэр. Только эти холодные.
Некоторое время мы ели молча, но я чувствовал, что он напряженно о чем-то размышляет. Мы доедали суп, когда он наконец решился.
— Могу я спросить, сэр: вас призвали или вы пошли добровольцем?
— Господи, — удивился я, — ну и вопрос. Почему ты спрашиваешь?
— Да так, просто интересно, ведь вы ирландец и всякое такое.
Я почувствовал знакомый легкий укол.
— Я что, по-твоему, очень похож на ирландца, Хейг?
Хейг искоса поглядел на меня и фыркнул.
— О нет, сэр, нет, — сказал он и уткнулся в тарелку с супом. — Не так чтобы заметно.
Я на мгновение отчетливо представил, как он, сидя в штабной столовой со своими приятелями шоферами с кружкой в одной руке и сигаретой в другой, изображает важную персону и передразнивает мою речь: «Дорогой мой Хейг, я почти совсем не похож на айрландца, совсем».
Интересно, соблазнил ли все-таки его Бой? Такие вопросы навязчивы. В старости. Beouf en daube, помнится, было превосходным.
Отвергнувший услуги местных женщин, Хейг мало чем мог помочь мне в решении хлопотной проблемы — необходимости организовать в Булони второй бордель для личного состава экспедиционного корпуса. С прибытием войск единственное в городе подобного рода заведение — лабиринт грязных комнатенок над парикмахерской за углом от того места, где обитали мы с Ником, которым заправляла усыпанная веснушками мадам в шелковом кимоно и обвислом, выкрашенном хной парике, очень похожая на Оскара Уайльда в последние годы жизни, — живо воспрянуло, или опустилось, от стремительно возросшего спроса, но очень скоро доблестные filles publiques мадам Мутон были смяты преобладающими силами и избыточный спрос стали удовлетворять непрофессионалку. Вскоре в каждом баре и в каждой булочной наверху оборудовали комнатки с поселившимися там девицами. Пошли драки, жалобы на жульничество и воровство, поползли болезни. Не помню, каким образом все это попало в круг моих обязанностей. Неделю за неделей я безрезультатно метался между полицией и мэрией, пытался заручиться поддержкой местных врачей. Даже говорил с приходским священником, старым пройдохой, подозрительно хорошо осведомленным о деятельности заведения мадам Мутон. Я чувствовал себя как герой комедии Фейдо, безнадежно влипающий то в одно нелепое положение, то в другое, всюду натыкаясь на упрямых чинуш, неизменно галантно кивающих, в то же время откровенно высокомерных и абсолютно непреклонных.
— Война — это настоящая преисподняя, — смеясь, говорил Ник. — Почему бы тебе не взять в помощь Анну Мари? Думаю, из нее получится вполне приличная мадам.
Английский у мадам Жолье был слабоват, и когда она слышала, что Ник в разговоре со мной упоминает ее имя, вопрошающе улыбалась и, откинув голову, задирала свой прелестный носик, невольно пародируя кокетничающую на сцене актрису.
— Ник считает, что вы могли бы помочь мне в отношении мадам Мутон и ее девушек, — объяснил я ей по-французски. — Я хочу сказать, что вы смогли бы… что вы…
Улыбка исчезла с лица мадам Жолье. Путаясь в завязках, она сняла передник и выбежала из кухни.
— Ох, док, ну и осел же ты, — весело глядя на меня, заметил Ник.
Я поспешил за ней. Она стояла у окна маленькой гостиной. Только француженка может так выразительно заламывать руки. В уголках глаз дрожали яркие слезинки. Кокетливая субретка превратилась в исполненную трагизма Федру.
— Он ни капельки меня не любит, — произнесла она дрожащим голосом. — Ни капельки.
Утро было в разгаре. Тонкий белесый луч весеннего солнца пронизывал темное окно бакалейной лавки на другой стороне улицы. Из порта доносились пронзительные крики чаек, и я поразительно отчетливо представил, как чуть больше года назад, в другой жизни, мы с Ником стоим на набережной в Каррикдреме.
— Не думаю, что он кого-нибудь особенно любит, — сказал я. Это было не то, что я хотел сказать. Анна Мари, все еще отвернувшись к окну, кивнула. Вздохнула, потом без слез всхлипнула.
— Это так тяжело, — прошептала она. — Так тяжело.
— Да, — согласился я, чувствуя себя беспомощным и жалким; я всегда теряюсь перед чужой болью. Помолчав, мадам Жолье усмехнулась, повернула голову, глядя на меня печальными глазами.
— Ладно, может быть, мне больше повезет, когда придут немцы. Только вот… — Она запнулась. — Только вот я еврейка.
* * *
Мисс Вандельер откуда-то услышала глупые россказни о том, как храбро я держался под огнем. Я пытался ей объяснить, что понятие храбрости фальшиво от начала до конца. Мы такие, как есть, и поступаем так, как поступаем. Когда я в школе впервые прочитал Гомера, меня поразила непроходимая глупость Ахилла. Я не был дураком и действительно боялся, но у меня хватало самообладания, чтобы этого не показывать, за исключением одного случая (вообще-то двух, но второй был без свидетелей, так что он не в счет). Я не совершал никаких отчаянных поступков, не закрывал своим телом гранату, не выскакивал на нейтральную полосу, дабы спасти Хейга от фрицев. Я просто находился там, куда меня послали, и не терял голову. Так что хвастать было нечем. Во всяком случае, позорная свалка рвущихся домой в Дюнкерке слишком походила на дешевый фарс, чтобы всерьез думать о возможности насильственной смерти. Если считать храбростью способность смеяться в лицо опасности, то можете называть меня храбрецом, но лишь благодаря тому, что это лицо, на мой взгляд, всегда носило шутовское выражение.
Мы знали, что немцы идут. Даже до того как они перешли в наступление и французская армия развалилась, было очевидно, что ничто не остановит немецкую броню, разве что Ла-Манш, да и тот к тому времени казался не шире рва вокруг средневекового замка. Я еще был погружен в утренний сон, когда на окраинах города появились немецкие танки. Хейг, поднимаясь ко мне, грохотал ногами громче немецких орудий. Он был в форме, но из-под воротника мундира торчал ворот пижамы. Тяжело дыша и дико вращая глазами, он остановился в дверях, цепляясь за дверную раму; раньше я не замечал, до чего он похож на рыбу — выпученные глаза, большегубый рот и уши, как рыбьи плавники.
— Немцы, сэр, — они, черт побери, уже здесь!
Я сел, подтянув одеяло к подбородку.
— Вы одеты не по форме, Хейг, — сухо заметил я, указывая на предательски торчащий кончик полосатой хлопчатобумажной ткани. Тот, нелепо ухмыляясь, задергался, словно форель на крючке.
— Сэр, они же через час будут здесь, — словно школьник, умоляющий медлительного учителя, жалобно заныл он.
— Тогда нам лучше пошевеливаться, да? Или, по-твоему, нам следует остаться и пойти на танки? Да вот только пистолет куда-то делся.
Было прекрасное бодрящее майское утро. Вблизи все сияло и сверкало, от затянутой дымкой дали веяло прохладой и спокойствием. Мне всегда странно приятен запах выхлопных газов в утреннем воздухе. Хейг ждал в «остине» с работающим двигателем. Легковушка дрожала словно теленок, предчувствующий, какая судьба его вскоре ожидает. Ник развалился на переднем сиденье. Фуражка лихо набекрень, ворот расстегнут. Я влез на заднее сиденье, и мы пулей понеслись вниз к порту. Когда притормозили на повороте, опиравшийся на палку старик что-то крикнул и плюнул нам вслед.
— Шикарный денек для драпа, — сказал я.
Ник засмеялся.
— Ты не слишком торопился, — заметил он. — Что там делал — молился?
— Надо было побриться.
Ник поймал взгляд Хейга и с мрачным видом кивнул на меня головой.
— Вот-вот нагрянут немцы, а ему, видите ли, надо побриться. — Он снова повернулся ко мне, указывая пальцем. — А это что?
— Офицерская трость.
— Я так и подумал.
Мы нагнали команду бредущих вниз наших солдат. Они проводили нас злыми взглядами.
— Где остальные? — спросил я.
— Большинство подались в Дюнкерк, — пояснил Хейг. — Из Дувра прислали лайнер. Говорят, «Куин Мэри». Везучие черти.
Ник долго смотрел в заднее стекло на отставших.
— Надо было с ними поговорить, — сказал он. — Они, кажется, вконец деморализованы.
— Один тащил что-то вроде окорока, — заметил я.
— Господи, надеюсь, что они не грабили. Мирным жителям не очень-то нравятся такие дела, особенно французам.
Рядом раздался глухой удар, мы услышали его сквозь шум мотора, и следом по крыше машины забарабанил град мелких осколков. Хейг по-черепашьи убрал голову в плечи.
— Чего они по нам палят? — проворчал Ник. — Неужели не понимают, что мы даем деру?
— От избытка сил, — пояснил я. — Ты же их знаешь.
В порту царила необычайная суматоха, по пристани метались толпы людей, на воде, покачиваясь, толклись всевозможные суда и суденышки. Вода оттенка кобальтовой сини, небо усыпано ватными клочьями облаков.
