Я давно перестал чувствовать холод. Пальцы на руках и ногах покалывало, но остального тела не было – я парил в нескольких дюймах над снегом, чуть задевая тонкий наст. Я понял, что апостол Павел был прав: первородный грех передается душе через тело. И вот я был вне своего тела и чувствовал себя чистым; слово «убийство» плясало передо мной, озаряемое вспышками яркого света. Если долго и пристально смотреть на слово, оно теряет всякий смысл.
Я помню, как мы прошли мимо ливанского кедра; свет фонаря выхватывал из темноты силуэты запорошенных снегом гробниц по обе стороны дорожки. Потом Харпер остановился, сбросил с плеча в снег сумку с инструментами и повернулся ко мне.
– Накройте фонарь, – бросил он. – И следите за тропой. – Кивнув на вход в склеп перед собой, он аккуратно опустил Эффи наземь и начал рыться в сумке. – Никто не приходит к этой могиле, – объяснил он. – Все родственники умерли. Это идеальное место.
Я не ответил. Все мое внимание сосредоточилось на маленькой гробнице: что-то вроде часовни, на крошащемся камне готическим шрифтом красовалась фамилия Ишервуд. Я поднял фонарь повыше, и в дальней стене вспыхнуло витражное окно. У окна стояла полусгнившая скамеечка для ног, обивка из роскошной парчи от времени и сырости превратилась в тончайшее кружево. Моз без труда открыл дверь и руками в перчатках стал выгребать снег и листья, покрывавшие мраморный пол.
– Видите? – спросил он, не оглядываясь. – Вот тут открывается. – Через его плечо я разглядел мраморную плиту, чуть светлее остальных, в которую было вделано железное кольцо. – Там, внутри, должно быть, дюжины покойников, – продолжил Моз, подсовывая под край плиты небольшое зубило. – Черт! – раздраженно воскликнул он, когда зубило выскользнуло из ладони. – Эту давно запечатали, накрепко. Придется отколоть камень.
Ночь вдруг вцепилась мне в горло, как голодный волк. Окоченевшие члены снова обрели чувствительность, я вспотел. Я знал, что́ мы обнаружим в гробнице, когда Моз наконец откроет ее. Затхлый воздух обжег легкие; кажется, я уловил слабый запах жасмина и жимолости…
И тут Эффи шевельнулась.
Я знаю, что шевельнулась, – я видел. Она чуть поменяла позу и уставилась на меня страшными бронзовыми глазами. Говорю вам, я это видел.
Харпер стоял к ней спиной. Ему удалось приподнять мраморную плиту, и теперь он пытался сдвинуть ее, чтобы открыть вход. Он пыхтел, выдыхая бледный пар, точно дракон. Услышав мой крик, он обернулся на дорожку, высматривая свидетелей.
– Она проснулась! Она двигалась!
Харпер нетерпеливо отмахнулся. Но она правда двигалась! Вначале почти незаметно, однако я догадывался о тайной ненависти, что змеей разворачивалась в ее тонком белом теле; ее лицо было лицом моей матери, лицом Присси Махони, куклы Коломбины и мертвой шлюшьей дочери, их губы двигались в унисон, произнося черное заклинание, словно по их приказу разверзнется земля и фонтан крови выплеснется на незапятнанный снег… Наконец и Харпер заметил: сонный поворот головы под темным плащом, судорожно сжимающиеся кулаки. В одну секунду он оказался рядом с пузырьком опия, одной рукой обнял ее за плечи. Она что-то бормотала невнятным голосом спящего ребенка:
– Мо… оз, я…
– Шшш, тише. Засыпай, – ласково сказал он.
– Нет… я не… я не хочу…
Она боролась со сном и постепенно приходила в себя. Голос Харпера в полумраке был нежным, чарующим:
– Нет, Эффи… засыпай… шшш, засыпай…
Ее глаза распахнулись, и в этот миг в ее расширенных зрачках я узрел Око Бога. Я чувствовал, как Его взгляд фокусируется на мне, будто луч солнца сквозь увеличительное стекло. Я видел его безмерное, чудовищное равнодушие.
Я закричал.
Ругаясь про себя, я пытался говорить нежно, успокоить ее. Черт бы ее побрал! Еще пара минут, и дело было бы сделано. Я натянул ей на лицо плащ, чтобы ограничить живительное действие холода, обнял ее и тихо зашептал. Но Эффи быстро приходила в сознание, глаза ее двигались под опущенными веками, дыхание учащенное и неровное. Одной рукой я открыл бутылочку с опием, уговаривая ее выпить несколько капель.
– Давай, Эффи… шшш… просто выпей это… давай, вот умница.
Но я не смог убедить ее принять настойку. Вместо этого – вот катастрофа – она заговорила.
Генри стоял неподалеку; он запаниковал, когда Эффи открыла глаза, и отбежал на несколько шагов к дорожке, но все еще был в пределах слышимости. Я понимал: если она хоть словом обмолвится о нашем плане, Генри, невзирая на свое состояние, моментально догадается и об остальном. Я крепче обхватил Эффи, пытаясь заглушить ее слова.
– Давай, – сказал я настойчивее. – Выпей это и не шуми.
Ее глаза впились в меня.
– Моз, – произнесла она вполне отчетливо. – Мне снился такой странный сон.
– Забудь о нем, – отчаянно зашипел я.
– Я…
(Слава богу, подумал я, она снова засыпает.)
– Слушай, просто будь паинькой, выпей лекарство и спи.
– Ты… ты вернешься за мной, правда… правда ведь?
Черт ее дери! Генри шел назад по дорожке. Я попробовал зажать ей нос и влить настойку в горло, но она продолжала говорить.
– Совсем как… Джульетта в гробу… как у Генри на картине. Ты придешь, правда?
Голос ее в ночи прозвучал неожиданно ясно.
Вы должны понять: я никогда не желал ей вреда. Если бы она еще несколько минут не шумела… на самом деле в этом нет моей вины. У меня не было выбора! Генри уже совсем близко – еще одно слово, и все пойдет насмарку. Все наши усилия впустую. Я не мог заставить ее замолчать.
Поймите, я действовал чисто инстинктивно: я не хотел сделать ей больно – хотел успокоить на пару минут, а за это время я бы избавился от Генри. Было темно, руки затекли от возни с плитой – и да, я нервничал, кто угодно бы на моем месте психанул.
Ладно, ладно. Я не горжусь тем, что сделал, но вы бы поступили так же, поверьте мне. Я приложил ее головой – не очень сильно, но сильней, чем намеревался, – о край гробницы. Просто чтобы успокоить. Она бы мне спасибо не сказала, если бы из-за меня Генри нарушил наш план; она бы хотела, чтобы я сделал все, что мог, ради нее и ради себя самого.
Сучка могла все испортить.
Она рухнула в снег, и, поднимая ее, я заметил пятно крови в ямке под ее головой. Всего одна круглая капелька размером с монету. Я поборол ужас. Что, если я ее убил? Она была такой хрупкой, к тому же почти без сознания… завершить дело Генри было нетрудно. Я наклонился и прислушался к дыханию… она не дышала. Что, по-вашему, я должен был делать? Я не мог помочь ей – Генри бы сразу заподозрил. Я мог только ждать. Через десять минут Генри бы ушел. И я бы занялся Эффи. Я не верил, что такой слабый удар по голове убил ее – скорее всего, я просто не расслышал ее дыхания из-за шума ветра. Я не мог позволить себе паниковать из-за такой ерунды.
Я аккуратно стряхнул с нее снег и отнес в склеп. Заглянув в отверстие и обнаружив, что там темно, я повесил фонарь Генри над входом, чтобы не упасть. Вниз вела дюжина узких ступеней, некоторые потрескались и осыпались от времени. Я осторожно спустился во мрак с безвольным телом Эффи и огляделся, думая, куда бы ее положить. В склепе было чуть теплее, чем снаружи, а еще там омерзительно пахло затхлостью и плесенью, но, по крайней мере, хоть гробы под ногами не мешались – они были спрятаны в полках за каменными плитами и замурованы. Я отнес Эффи в глубь склепа, где оставалась свободная полка, на которой она вполне помещалась. Я положил ей под голову свой мешок, поплотнее закутал в плащ и оставил, а сам поднялся наверх, к Генри.
Я снова запечатал гробницу и забросал плиту землей и листьями, дабы не обнаружить своего вторжения. Потом захлопнул дверь и подпер ее камнем. Повернувшись к Генри, я протянул ему фонарь и улыбнулся.
С минуту он смотрел на меня пустыми глазами, затем кивнул и взял фонарь.
– Значит… сделано, – тихо сказал он. – Действительно сделано.
Как ни странно, теперь он говорил куда отчетливее, чем прежде, голос у него был ясный и почти безразличный.
– Вы ведь помните, что делать дальше, да? – настойчиво спросил я, опасаясь этой новой безмятежности. – Подарки. Елка. Экономка. Все должно быть как обычно.
С тревогой я осознал, что, если я и правда убил Эффи, мы рисковали не только его шеей, но и моей тоже.
– Разумеется.
Тон был почти высокомерным. Он отвернулся, и странная мысль пришла мне в голову: он меня отпускает, я больше не нужен. Я усмехнулся и вдруг расхохотался, задыхаясь от горького веселья посреди могил, и мой хохот удивительно подходил к этой готической ночи, а тяжелые хлопья снега забивались мне в рот, в глаза, в волосы. Генри Честер медленно шагал прочь по дорожке, высоко держа фонарь, как суровый апостол, ведущий мертвых в ад.
Некоторое время не было ничего, даже самого времени. Я была вне движения, вне мыслей, вне снов. Потом мир стал возвращаться. Отрывки мыслей проплывали в голове одинокими нотами незаконченной симфонии. Я пробиралась сквозь облака памяти в поисках себя, пока вдруг передо мной, словно воздушный шарик, не возникло лицо, и я вспомнила имя… потом еще одно… и еще, они кружились вокруг меня в тумане, как рассыпавшиеся карты. Фанни… Генри… Моз…
