Он хотел выразить соболезнования и напомнить о том, что они вместе где-то учились или отдыхали, – но, пораженный ее мальчишеской, без косынки, головкой и еще больше – небрежно расстегнутым воротом блузки, – молчал.
Она вдруг заговорила сама:
– Всего сорок дней прошло, а жизнь другая, другая! И ведь, что странно. Так вот сразу и не скажешь, что стало другим. Как будто тяжесть какая-то ушла. Или – камень со спины сняли. Да еще эти дивные дневные огни… Вы заметили? Да, да! Я знаю: вы заметили. Иначе бы не пришли сюда. Кстати, вы не смотрите, что здесь все открыто. Здесь умелая, хорошо скрытая от посторонних глаз охрана. Но сегодня, сегодня… – Она тихо рассмеялась. – А вы помните? Мы ведь с вами соседями были. – Не поворачиваясь, она застегнула блузку, и он тут же вспомнил Южное Бутово, новый, но потом вдруг почему-то снесенный дом, недолгое их соседство по этажу, три или четыре года назад.
– И дом здесь – не смотрите, что старый. Он весь напичкан электроникой. Покойный муж любил во все старое новые пружинки вставлять. – Она негодующе фыркнула и наконец повернулась к нему от зеркала.
– Приходите послезавтра в церковь. Вообще-то я не религиозна. А вы?
Он неопределенно дернул плечом.
– Я так и думала. Я, знаете ли, пока шла из церкви, многое про вас пораскинула. Это меня покойный муж научил, сразу понять главное: зачем человек родился, зачем живет, что ему на этом свете определено сделать. Про вас я, кажется, кое-что поняла. – Глаза ее расширились, и она тут же отвернулась к зеркалу. – Приходите послезавтра. Просто походим возле церкви, посмотрим на дневные огни…
Через день к церкви она не пришла.
Огней, – которые, конечно же, были отсветом пылавших в храме свечей, – тоже не было: будний день или неурочный час, словом, церковь оказалась закрыта.
Побродив между луж, он отправился к зеленому деревянному дому. Внутрь его не пустили. Он стучал и звонил, но никто на крыльцо не вышел, дверь не отпер. Он стал искать вывеску, но нашел только картонку, вставленную за старинный наличник окна. На картонке было напечатано:...
Представительство фирмы «The Sheep-fold»
New Zealand. Christchurch
Он уже собирался уйти, когда одно из верхних окон бесшумно отворилось.
– Привет, – сказала она. И постучала костяшкой пальца по зеленой решеточке. – Вам сейчас отопрут.
Через минуту-другую дверь, и верно, открылась. Поджарый, с усиками и бородкой, немолодой уже охранник, ни слова не говоря, пропустил его внутрь. Он хотел подняться по лестнице к знакомой уже квартире, но охранник мягко развернул его за плечо:
– Не сюда. Сюда, пожалуйста.
Она быстро вошла, почти вбежала в контору, обставленную светло-серой сверхсовременной мебелью. Из-за стола тут же поднялся и вышел вон какой-то служащий.
– Excuse me, – сказал он на ходу.
– Вы не представляете, как меня здесь достали, – сказала она, но при этом не нахмурилась, а улыбнулась. – В конторе все пришедшие обязаны отмечаться. Запишите свое имя, фамилию, адрес и пойдемте скорей наверх! Здесь есть внутренняя лестница.
Наверху, тоже в каком-то служебном кабинете, она спросила только: «Вы были у церкви? Видели огни?» – и тут же, не ожидая ответа, стала раздевать его, раздеваться сама.
– Вы не думайте… не думайте… – шептала она. – Не думайте, что все это так вот… случайно… бездарно… бессмысленно…
Она вдруг перестала стаскивать с себя юбку и, полуодетая, кинулась к шкафу. Выхватив почти наугад две полотняных салфетки, она вернулась и, ничего не говоря, стала прилаживать салфетку ему на глаза. С трудом завязав узел сзади, тут же притянула его лицо к себе.
– Так лучше… лучше… Без глаз лучше… Все острее, необычней… Вы чувствуете, как увеличивается моя левая грудь? А правая, правая?
Любовь с завязанными глазами – вначале бестолковая и детская – вдруг полностью захватила его. С силой и ненасытностью слепца он потянул ее за бедра, с силой же усадил на себя. С легкой ненавистью от того, что лишился зрения, он подымал и опускал ее и, словно боясь выпустить по слепоте своей из рук, время от времени сильно защемлял ей ягодицы. – Я говорила! Говорила! – тихо покрикивала она. – Так лучше! Так резче… Так запомнится…
Спустя несколько минут, сняв с себя ограничители зрения и лежа на спине, она глядела в потолок. Потом, закрыв глаза, спросила:
– Вы, наверное, заметили… Не могли не заметить… У меня сзади… Ну, словом, один природный недостаток…
– Говори мне «ты»…
– Нет-нет! «Вы» – намного лучше! Я думаю, два века назад люди в нашем положении обязательно говорили «вы». Мой покойный муж тоже всегда говорил мне «вы». Я до сих пор люблю его! Вы не думайте! Он был необыкновенный человек. Но вот – неожиданно умер. Мы и познакомились неожиданно. Он ведь приехал сюда из Новой Зеландии. Жил здесь полгода. Был очень крупным фермером. А здесь – представительство. Но по корням он наш! Славянин! Славянский горец. Есть целая нация – или, может я путаю, народность такая – бойки. У него и фамилия была – Бойко. Там, в горах Западной Украины, Чехии, Румынии – много тайного и непонятного. Необъяснимые исчезновения людей. А потом их возвращения: через сто лет, через двести… По-моему, его семья просто сбежала оттуда. Чтобы, чтобы… Нет, не буду вам этого говорить… В общем, в детстве, в 1948 году он эмигрировал с родителями в Австралию. Оттуда – на острова, в Зеландию. У него несколько крупных овечьих ферм под Крайстчерчем, на Южном острове. Есть и на Северном, под Манукау и Таурангой. Там везде овцы, овцы, и… титаномагнетитовые пески. Ну еще – яблоки и эти противные волосатые киви… Я была там. И знаете… знаете… Нет, и этого говорить не буду… Лучше – о муже. Ему было всего 65… А вам? Вам, наверное, и тридцати нет?
Он резко дернул небритой – тоже по моде – щекой. Разговор об овцах, Австралии и покойном муже показался несуразным, нелепым. Она вмиг это почувствовала, чуть громче вскрикнула:
– Вы не думайте… Я не случайно о муже… Он очень многому научил меня. И впервые показал мне эти серые дневные огни. Он тогда сказал: «Раньше эти огни были только у женщин, и теперь – так…» Он был – замечательный. Только вот брачный контракт… Я ведь до сих пор связана с ним, с его семьей, брачным контрактом.
Но контракт потом, позже… Я, знаете, вспоминала вас. Южное Бутово, наши маленькие безобразные кусты… Завяжите же мне глаза, – вдруг взмолилась она. – И себе тоже… Но сперва – гляньте… У меня такой маленький овечий хвостик сзади…
Он, досадуя на эту нескончаемую речевую чушь, грубовато развернул ее к себе спиной. И тут же рассмеялся: ничего, кроме великолепно вылепленных ягодиц, он не увидел. Она по его смеху определила: ничего нет, и, перевернувшись на спину, стала быстро завязывать платки на глазах.
Охранники вытолкали его из дома чуть не взашей. Чувствовалось: его здесь едва терпят, но и запретить ничего не могут.
Перед тем как уйти он, как бывший военный юрист, бегло проглядел брачный контракт.
Ее муж был странным человеком. В контракте он больше всего беспокоился об овцах, об их честном – в случае чего – разделе. Однако самым странным условием для нее было: не возвращаться после его смерти в Россию, остаться в Зеландии и через два года – правда, лишь по обоюдному согласию – выйти замуж за его младшего брата Николаса.
– Но вы не думайте! Он не самодур и не извращенец. Просто в горах так раньше было принято. Женщин там всегда не хватало, их было намного меньше, чем мужчин! Поэтому если в этих славянских горах умирал человек и у него оставалась вдова, – ее навсегда привязывали к семье, к месту, где жили… Но сейчас ведь не средневековье. Мы эту брачно-контрактную халабуду враз поломаем!
Они встречались несколько дней кряду, все сильней привязываясь друг к другу.
Она бегала на четвереньках и блеяла овцой, он гладил ее по-мальчишески остриженную голову и тихо покусывал плотную прозрачную кожу предплечий.
Однажды, подойдя к окну, они вместе увидели серые дневные огни. Огни мягко и скоро – как облака в горах – проплыли и скрылись. Она вдруг заплакала и крепко поцеловала его в щеку. Потом, чуть погодя, сказала:
– В первый раз я увидела эти огни там, в Зеландии, когда мы перелетали через пролив Кука с Южного острова на Северный. Мне иногда кажется: муж перенес эти маорийские огни сюда…
– Не говори глупостей, – сказал он. И вдруг со страхом подумал о желтовато-зеленых, а по краям слегка серых, огнях Троицына дня, которые жгут и испепеляют непокорных, тугоумных, грешных. «Троица грозная, Троица грозовая, палящая – пощади меня!» – сказалось им про себя. Не желая произносить этого вслух, он все же сказал:
– Это Троицыны огни. Троица чудесный, но и грозный праздник. Меня в детстве научили бояться и уважать его. Во всяком случае, вести себя надо до Троицы – тише воды, ниже травы.
– Да, да: тише воды! Ниже травы! Верно!.. А я – глупая! И с хвостом, – смеялась она. – Но все равно, огни эти – маорийские… Бог – любой бог! – бережет эти огни для себя. А мы их – любя друг друга – унесли… взяли… Как вы думаете – нас накажут? Ну да теперь все равно… – Сверкая голой спиной, она подбежала к шкафу, вынула теперь темно-синие и очень плотные салфетки, стала завязывать глаза ему, себе. – Чтобы не видеть этих огней, ничего не видеть, а только чувствовать, обнажать, обнажать осязанье!..
