Затрапезного, в некой глубинке, пустого вокзала.
Так о чем я? О жизни утерянной и о любви,
О поре золотой, когда светлым мне все представлялось.
Это было давно! Так что, знаешь, душа, — не реви,
А трави свои байки, гоня и тоску, и усталость.
* *
*
Сдается, с завтрашнего дня
Другая жизнь найдет меня,
Все приведет в порядок,
А к старости — достаток.
Сдается, скоро будет так,
Ведь не тюфяк и не дурак
И котелок нормальный,
Совсем не завиральный,
Другая жизнь, иная жизнь
Мне шлет e-mail: крепись, держись,
Ведь я уже в дороге,
Почти что на пороге…
И так, и так — который год,
Такой душевный колоброд,
А лучше б — в дверь звоночек,
Без всяких проволочек…
Неотправленное письмо
Приеду к вам, я скоро к вам приеду,
Наверное, во вторник или в среду,
Я доберусь сквозь морок и печали,
Какие б нас ни разделяли дали.
Я привезу гостинцев вам немало —
Янтарь, опал, волшебное зерцало,
Китайского лимонника три ветки,
О снах цветных последние заметки,
Приятеля рисунок “Блеск сапфира...”,
Записанный на пленку крик буксира,
И местных сочинителей сатиры,
И с берега морского сувениры…
Я помню ваши радости и слезы,
Присущие лишь вам слова и грезы,
И к ближним не угаснувшую жалость,
И ставшую морщинами усталость…
Приеду к вам, я скоро к вам приеду,
Наверное, во вторник или в среду,
А вот в каком году? — прикинуть сложно,
Но доберусь, и это — непреложно.
* *
*
Все настойчивее холод.
Старый дворик мрак привлек.
Неужели здесь я молод
Был? Как быстро этот срок
Отгорел, как то огнище,
Отзвучал, как та струна,
Что там дальше, гробовище,
Страсти Данте, тишина?..
Но зато острее слышу
Шестикрылых голоса,
Все сильней от них завишу,
Постигая небеса.
* *
*
Потемнело… Говори о разном:
Славном, безуспешном, безобразном,
Как и я, вдыхай холодный воздух,
Взглядом задержись на первых звездах.
Не грустить, пожалуйста, старайся,
Если хочешь, к дому возвращайся,
Я еще пошляюсь в одиночку,
Неслучайную припомню строчку,
Вспомню тех, кто был со мною рядом,
Кто не спился, кто не сцапан адом,
Кто далече… Всяко-разно жили,
Многих не вчера похоронили…
Вспомяну, сливаясь с нашим мраком,
Тех, кто обретался не под флагом,
Тех, чья маза мне необходима,
То, что было некогда любимо…
Сколько громоздится за спиною!
Сколько нынче видится игрою
Из того, что мнилось важным крайне,
Что нередко нарождалось втайне.
О минувшем потоскую круто,
В этом духе не одна минута
Пропадет во тьме, и сам я тоже
Скоро стану прахом, так ведь, Боже…
Размышления над причинами революции в России
I
Раскол человеческого общества, — пишет Арнольд Тойнби, — <…> является опытом коллективным, а значит, искусственным. Значение его определяется тем, что относительно внутренних движений, происходящих в обществе, это — явление внешнее. Духовные процессы происходят в человеческой душе, ибо только Душа способна переживать человеческий опыт и откликаться на него духовным проявлением. Раскол в человеческой душе — это эпицентр раскола, который проявляется в общественной жизни. Поэтому, если мы хотим иметь более детальное представление о глубинной реальности, следует подробнее остановиться на расколе в человеческой душе»1. За сто лет до Тойнби русский мыслитель Иван Киреевский выразил эту мысль одной фразой: «Под громким вращением общественных колес таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит все»2. Эта мысль Тойнби и Киреевского — важнейший методологический принцип.
Русское общество пережило по крайней мере два глубоких раскола. Раскол петровский, начала XVIII века, и раскол большевицкий в ХХ столетии. И почти очевидно, что первый был причиной второго, а второй — реакцией на последствия первого.
Петр Великий совершил революцию с высоты трона. Традиционное течение русской жизни было круто и жестоко изменено. За бесчисленными преобразованиями первого русского Императора, изменившими все стороны национальной жизни от церковно-государственных отношений до кроя одежды и организации волосяного покрова лица, просматривается главная реформа, никогда не объявленная, но, как раз по Тойнби, одухотворявшая все его действия. Реформа эта — сознательное изменение аксиологии — целенаправленный переход от сотерии к эвдемонии, то есть от виденья предельной цели в достижении спасения и вечной божественной жизни к всецелой ориентации на максимальное благополучие в этом, временном мiре. Эвдемонический идеал, оттесняя на второй план сотерию, исподволь стал развиваться в сердцах русских людей, в первую очередь — правящего класса, чуть ли не с XV столетия. Но в сфере сознания сотерические цели продолжали главенствовать. Главенствовали они и в государственной идеологии. Первые Романовы сознавали свое служение как служение Богу ради православного народа. Бессмысленный и вредный с точки зрения реальной политики собор 1667 года и гонения на старообрядцев обретают смысл именно в контексте пусть и ошибочно понятого, но сотерического идеала: неправильное, не право-славное богопочитание погубит души людей, а потому заразу надо искоренять самыми жестокими методами.
Начиная с Петра ценностное соотношение меняется. Теперь уже не царство, не человек стремится служить Богу и спасению, а Бог и религия призываются служить царству и человеку в его земной, посюсторонней жизни, ради «чести и славы Державы Российския». «Реформа Петра, — отмечает прот. Александр Шмеман, — была прежде всего резким перерывом „теократической” традиции, сознательным и всесторонним переходом на западную установку сознания. Это было воцарение в России западного абсолютизма… Западный абсолютизм, родившийся в борьбе против Церкви, как раз отрицает за ней всякое право быть „совестью” государства, сжимает ее в тесные рамки „обслуживания духовных нужд”, причем сам же определяет и эти нужды, и как их обслуживать»3. По крайней мере на уровне государственной идеологии совесть (то есть нравственный диалог человека со своим Создателем) подменяется присягой — клятвой человека человеку в безусловной верности Государю. Но ни один человек верен не бывает, верен только Бог. Поэтому верность человека человеку всегда условна, всегда относительна с обеих сторон. Петровский абсолютизм начал эту релятивизацию верности, завершившуюся отречением Николая II от России и отречением от Николая II его ближайших родственников, слуг и солдат, всего почти русского народа.
Если первая, петровская революция релятивизировала сотерический идеал, сделав его прислужником эвдемонии, то вторая революция вовсе отменила его. Большевицкий режим стал первым устойчивым режимом в истории человечества, полагавшим веру в Бога и алкание вечной жизни тяжким преступлением, каравшимся смертью или преследованиями. Цели большевизма были исключительно эвдемоническими и ничем, кроме эвдемонизма, не обосновывавшимися. Постепенно обессилевшие в петербургскую эпоху светского абсолютизма совесть и верность вновь восстановили свою власть над обществом, но это были уже «социалистическая совесть» и «классовая верность». Место Бога в диалоге совести заступил вождь, ставший «умом, честью и совестью» коммунистического режима. Петр освободил в душе народа место, до того принадлежавшее Богу, сделав себя и своих потомков на троне «викариями Христа», большевики, вовсе изгнав из сознания народа жертвенный образ Богочеловека, воздвигли на «святом месте» идол «человекобогу», которому поклонился в судьбоносные революционные годы русский народ.
