МАРИЯ
В консерваторию я тогда вырвалась контрабандой, и мне здорово влетело. Сережа уже женился, жил с молодой женой Катей у тещи-программистки, чернявой и бойкой. С глазу на глаз я боялась мужа еще пуще – по любому поводу вставал как кобра. Зато теперь у меня было противоядие. Вадим, когда мог, встречал меня с работы на конечной остановке трамвая – улица восьмого марта – и провожал до дому через Тимирязевский лес.
ВАДИМ
Вот она идет, улыбается за версту. В пестром черно-белом пальто, немного коротковатом. До калитки друг друга за руки не берем. На безлюдной дорожке воровато целуемся. Лиственный лес опадает весь, без остатка нам под ноги. (Вадим! он вчера уехал в командировку от новой работы.) Значит, нынче первое любовное свиданье за четыре года. (Знаешь - у Сережи будет ребенок.) Телесную красоту Мария растеряла двадцать лет назад. Была тоненькая, худенькая и очень усердствовала в своем материнстве. (Мне сорок, а тут еще внук… сорок лет – бабий век.) Тоже мне баба! дух витающий. (Чудо, что ты меня любишь.) Согласен участвовать в чуде. (Ты понял? сегодня мы можем быть вместе.) Уже догадался. Кленовые листья ввинчиваются в песок.
СЕРЕЖА
За рожденьем сына я прозевал перемену в собственной матери. К появленью внука она отнеслась на редкость безразлично. Двадцать лет назад так старалась, выкладывалась на меня., а тут осталась бесчувственной. Потом я понял: вернулась ее любовь четырехлетней давности. Женская голова не вмещала никакой другой мысли, кроме своей тайны. Ни в какие литобъединенья я больше не ходил, и до меня дошло нескоро. Никакой живописью также давно уж не занимался: запах красок был вреден ребенку еще до рожденья. Писать стихи мне теперь казалось смешно – жизнь сложней и важней. Узнавал в себе Наташу Ростову, или самого Льва Николаича Толстого в ее капоте. Работать, кормить семью – остальное надумано. Проторённый путь – единственно верный. Тайком крестил Алешу, купал Алешу, говорил с Алешей. Обменял настоящее на будущее. Отдал что имел. Только так может выйти путное. Следующее поколенье умней, талантливей предыдущего – закон прогресса. Преподаватели еще носились со мной по инерции. Но я-то знал, насколько переменился. Декан, встречая меня в коридоре, кричал издалека: Рыбинск! ты распределяешься ко мне в мастерскую. С моей двухлетней давности курсовой по экстраполяции исторического градостроительного плана Рыбинска на перспективу он бегал как пес с костью – всем показывал. Для меня Рыбинск ушел на дно водохранилища, как строптивый город Винетта у Сельмы Лагерлёф – на дно моря. Очнись, моя бедная мать! любви тоже не существует… иллюзия. Есть вечное теченье жизни, прорастанье упрямого семени. Катерина поддерживает меня в этом убежденье.
МАРИЯ
Мой бедный сын! Катя просто свалила на тебя заботы, выговорила себе абсолютную свободу, жадно набирает то, чего не имела и цену чему поняла возле тебя: вкус, культуру, манеру поведенья.
ВАДИМ
Это от Марии. Моя тайная любовь вовсе не простушка и простушкой не прикидывается. Ходячая честь на двух ногах, голая правда, пожертвовавшая оболочкой красоты. Сама прямота, которую в кривом зеркале повседневности не вдруг разглядишь. Чем больше узнаю, тем сильней люблю.
СЕРЕГА
Ну, ты даешь. Кого-то любишь, не знамо кого. Нам с тобой за тридцать, небось не маленькие. Мне главное чтоб не всё время одно и то же. Почаще встряхивать калейдоскоп. Так себе, не любови – любвишки. Не детей же рожать одного за другим. Мне это не интересно, Людмиле подавно. Юрочка ходит в школу там же, у дедушки-бабушки. Тесть уже замсекретаря горкома. Эк взлетел орел! Он считает, что наши с Людмилой неурядицы оттого, что я завидую ее успехам. Она после первой защиты сразу начала писать докторскую (вторую кандидатскую), а я застрял. Противно было и лень. Но тесть думал свое. К докторской защите Людмилы (четыре года после той, кандидатской) он преподнес мне утешительный подарок: доходное место небольшого начальника в Госснабе с постоянным выездом за рубеж. Головокружительный пас наверх. На новой работе я томился, ерзал в кресле, читал вчерашнюю газету. Задница уставала от сиденья. За границей грузил дела на подчиненного, осчастливленного блистательной командировкой. Сам же пополнял свой культурный багаж и сексуальный опыт. До времени сходило с рук. Сокровища музеев потрясали душу, существованье коей я упорно отрицал. И девочки были что надо. Главное – разные. Однажды очередная загранкомандировка чуть не стукнула в бампер предыдущей. Я не успел толком залечить мелкую заразу, попытался на ура пройти медкомиссию и прокололся. Стал невыездным. Тесть же сказал: я тебя породил, я тебя и убью. И убрал меня из Госснаба. На фоне моего позора нарисовался дед. На ладан дышал, но мои похожденья его почему-то забавляли. Он поссорился с Людмилиным отцом. Кричал, стучал кулаком по столу. И чего стучал! Дед этот был, как вы понимаете, по отцу. Отец с матерью не жили, мы с Людмилой не жили. Но дед распушил усы – великолепные старобольшевистские усы – под Горького работал. Напряг кого надо – давно не грузил – и посадил меня в горком под начало тестя. Тот плевался, но поделать ничего не мог. Сверху был звонок – исполняй. Опять я сидел в кресле – тогдашняя офисная мебель не была такой мягкой. Газеты мне осточертели, чтоб хуже не сказать. Читал материалистическую философию – это вроде бы не шло вразрез с приличиями. А до горбачевской перестройки оставалось два года. Забавные Вадиковы заботы проходили мимо меня, не цепляя.
ВАДИМ
Забота у нас простая: как видеться с Марией. Эта жаль щемящая не кончалась, соперничая разве что с трудно определяемым чувством к России, тоже униженной и оскорбленной, неухоженной и прекрасной. Названный мой внук Алеша рос на отшибе, намечался следующий. К своей семилетней дочери Татьяне я не знал как подойти. Правда была жестока, и безымянная ее мать за годы моего отступничества успела много чего плохого наговорить. Россия да Мария, Мария да Россия, да пронзительные мои стихи – не пущие, прямо скажем. Серега меня, грамотного, обошел. Ему всё было трын-трава, или по фигу, до лампочки, плевать с высокого дерева, по барабану. И как художник он подрос, катаясь по свету. Сережа младший вовсе бросил такого рода занятья. Закончил МАРХИ, работал как вол. Шеф организовал ему сдельную оплату – тогда большая редкость. Но работа через него шла не творческая – на потоке, на подхвате. Угрохал свой талант в отцовство. Так решил, так определился. Или Катя так решила-определила. В общем, они сказали хором: быть по сему. Теща вышла замуж и дала от них дёру. Жесткий Серега брал быка за рога. Мягкого Сережу затолкали в общее стадо. Шел, шатаясь под непосильной ношей. Ой, доска кончается! Мариино сердце не чуяло, слепота поразила ее. Те ж заботы, что у меня: где, как увидеться. Не берусь судить, великие или мелкие. Завтра проснешься – любовь ушла как вода в песок. Все жертвы были напрасны. Даже те, что принесены России. Не изменила, так изменилась – поди узнай. Пропадет ни за понюшку ваше горькое усердье. Химерой обольщаемся.
СЕРЕЖА
Катерина родила второго сына. Гляжу в мутные младенческие глазки и совершенно счастлив. Алеша катает Пашину коляску и тоже счастлив. Маму мы отпустили на курсы флористики – ее новое увлеченье. Вадим Анатольич выбрался нас навестить. Беседуя с ним в скверике, вдруг постигаю удивительную истину. Я и Сергей Заарканов, что приходил однажды к нам в литобъединенье читать свои стихи, не только оба Леонидовичи – об этом Вадим Анатольич знает уже несколько лет – но и сыновья одного и того же отца, Леонида Петровича Заарканова, отправляющегося завтра по делам службы в Бахмут. Писательская фантазия ничто в сравнении с непредсказуемостью подлинной жизни, перед которой преклоняюсь. Недаром отдал ей предпочтенье. Искусство – с живой картины список бледный, не более.
СЕРЕГА
Я тоже так думаю, мой нежданно-негаданно обретенный чадолюбивый братишка. Жизнь важней. Нарожай побольше – за себя и за того парня. (Серега, наглец, не хули искусств. Что, человек с Богом не спорщик? стыдись, атеист. Человек – явленье сверхсложное. Ушел в отрыв, вышел из-под контроля. Мария тех же мыслей.) Положил я на Марию и на твой убогий роман. Комедия разоблачений: каждый день узнаёшь новое. Застрелитесь оба. (Пока подождем… всегда успеем.) Отцу не донесу, не бойтесь. (Еще чего! я в тебе уверен.) Совершенно напрасно. Я сам не знаю, что завтра выкину.
АНТОНИНА
У меня есть имя – слышишь, Вадим? Ан-то-нина! Не я ошибка твоей молодости, а эта Мария Магдалина, родившая от чужого мужа щенка Сергея Заарканова-два. В двухкомнатной хрущевке нас пятеро – мои отец с матерью, я, Танька и ты, будь ты проклят. Стоим на очереди восьмой год. Чужие, спим с тобой в одной постели – места не хватает, и родителям боюсь говорить правду – не поймут. Не знаю, что с тобой сделает отец, когда догадается. Преподаю в школе историю. В состоянье истерии цепляюсь ко взрослым девчонкам за каблуки и прически. Как только получим жилье, я тебя выгоню к матери, к такой-то матери. Она там в однокомнатной уже кого-то себе завела. Яблочко от яблони недалёко падает. Лет через двенадцать, если отдам Таньку замуж… или зять ко мне? и снова без надежды. Будь ты проклят! будьте вы все прокляты.
