Сью Кид - Тайная жизнь пчел

Августа замолчала. Она прошла вдоль нашего полукруга, остановившись возле каждого, позволив себе без спешки вглядеться в каждое лицо.

Затем она повысила голос:

— Все связанное — развяжется. Повергнутое — восстанет. Так обещала нам Наша Леди.

— Аминь, — сказал Отис.

Июна вновь заиграла. На этот раз, слава Богу, мелодия была повеселее. Я смотрела на Марию, с головы до ног обмотанную ржавой цепью.

Было похоже, что все погрузились в какую-то медитацию или во что-нибудь в том же роде. Все, кроме Зака, стояли с закрытыми глазами. Зак смотрел прямо на меня.

Я глядела на несчастную, закованную Марию. Видеть ее такой было невыносимо. «Это просто инсценировка, — сказала мне Августа чуть раньше. — Она поможет нам помнить. Память — это всё». И все же это повергало меня в уныние. Я ненавидела помнить.

Я развернулась и вышла из медового домика в горячую тишину ночи.

Зак нагнал меня возле помидорных грядок. Он взял мою руку, и мы пошли вместе. Перешагнув Маину стену, мы углубились в лес. Мы не произносили ни слова. Цикады просто безумствовали, оглашая лес своим сомнительным пением. Дважды я влетала в паутину, чувствуя на своем лице тонкие, прозрачные нити. Они мне нравились — ночная вуаль.

Мне хотелось к реке. К ее первозданности. Мне хотелось раздеться догола и позволить воде облизывать мою кожу. Сосать речные камушки, как в тот раз, когда мы с Розалин спали возле ручья. Даже смерть Маи не смогла отвратить меня от реки. Река сделала все возможное — в этом я была уверена, — чтобы позволить Мае мирно уйти из этой жизни. В реке можно было умереть, но, я думаю, в реке можно было и возродиться, как в могилах-ульях, о которых рассказывала Августа.

Луна светила сквозь деревья. Мы спустились к воде.

Как блестит в темноте вода! Мы стояли на берегу и смотрели на пробегающие блики света, позволив шуму воды заслонить от нас все прочие звуки. Мы все еще держались за руки, и я почувствовала, как его пальцы сжали мои.

— Там, где я жила раньше, был пруд, — сказала я. — Иногда я ходила туда, чтобы побродить по воде. Однажды там оказались мальчишки с соседней фермы. Они ловили рыбу. У них была такая проволока, на которую они насаживали пойманных рыбешек. Они повалили меня на землю и нацепили на шею эту проволоку, скрутив ее так, что я не могла сама ее снять. Я кричала: «Снимите это с меня!», но они только смеялись и говорили: «Разве тебе не по вкусу твое рыбное ожерелье?»

— Подонки, — сказал Зак.

— Некоторые рыбы были уже мертвы, но большинство из них трепыхалось, глядя на меня испуганными глазами. Я поняла, что если зайду в воду по шею, то они смогут дышать. Я зашла в воду по колено и повернула назад. Я боялась заходить дальше. Думаю, это было хуже всего. Я могла им помочь, но не помогла.

— Ты все равно не смогла бы вечно сидеть в пруду, — сказал Зак.

— Но я смогла бы просидеть довольно долго. Вместо этого я лишь умоляла их отцепить проволоку. Умоляла. Они сказали, чтобы я заткнулась и что я их рыбодержалка. Так что я сидела там, пока все рыбы на моей груди не поумирали. Мне потом целый год это снилось. Иногда я оказывалась насаженной на проволоку вместе с рыбами.

— Мне знакомо это чувство, — сказал Зак.

Я заглянула в его глаза так глубоко, насколько только могла.

— Твой арест… — я не знала, как это выразить.

— Что именно?

— Он тебя изменил, верно?

Он глядел в воду.

— Иногда, Лили, я так зол, что готов кого-нибудь убить.

— Те мальчишки, что повесили на меня рыб, — они тоже были злы. Злы на весь мир, и это делало их негодяями. Обещай мне, Зак, что ты не будешь таким.

— Я не хочу быть таким, — сказал он.

— И я.

Он приблизил свое лицо к моему и поцеловал. Сперва это было похоже на крылья мотылька, скользящие по моим губам, а затем поцелуй стал влажным. Я уступила ему. Он целовал меня мягко, но жадно, и мне нравился его вкус, запах его кожи, то, как его губы раскрывались и закрывались, раскрывались и закрывались. Я плыла по реке света. В сопровождении рыб. Украшенная рыбами. Но даже со всей этой прекрасной болью моего тела, с жизнью, бьющейся под моей кожей, и всепоглощающим натиском любви — даже со всем этим, я все равно чувствовала, как рыба умирает на моей груди.

Когда поцелуй закончился, он посмотрел на меня горящими глазами.

— Никто не поверит, как усердно я буду учиться в следующем году. Благодаря этой тюрьме мои оценки будут выше, чем когда-либо прежде. И когда год закончится, ничто не помешает мне уехать и поступить в колледж.

— Я знаю, что у тебя получится, — сказала я. — Получится.

И это не были просто слова. Я умею оценивать людей, и я знала наверняка, что он сможет выучиться на юриста. Наступали перемены, даже в Южной Каролине, — они буквально носились в воздухе, — и Зак поможет их осуществить. Он будет одним из этих Барабанщиков Свободы, о которых говорил Мартин Лютер Кинг. Таким я теперь видела Зака — Барабанщиком Свободы. Отвернувшись в сторону, он сказал:

— Я хочу, чтобы ты знала, что я… — Он осекся и посмотрел вверх, на верхушки деревьев.

Я подошла ближе к нему.

— Ты хочешь, чтобы я знала что?

— Что я… что ты мне очень нравишься. И я все время о тебе думаю.

Я чуть было не сказала ему, что было кое-что, чего он обо мне не знает, и что я бы вряд ли ему понравилась, если бы он об этом узнал. Но вместо этого я улыбнулась и сказала:

— И ты мне очень нравишься.

— Сейчас мы не можем быть вместе. Лили, но однажды, после того как я уеду и кем-то стану, я найду тебя, и тогда мы будем вместе.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Он снял со своей шеи цепочку с медальоном и надел ее на меня.

— Это чтобы ты не забыла, ладно?

Серебристый прямоугольник упал мне под футболку и повис между грудей, верный и холодный. Захария Линкольн Тейлор теперь всегда будет рядом с моим сердцем.

Он будет обнимать меня за шею.

Я ждала Августу в ее комнате. Ожидание — это то, чем я занималась всю жизнь. Я ждала, что девочки в школе меня куда-нибудь пригласят. Что Т. Рэй переменится ко мне. Что приедет полиция и заберет нас в тюрьму на Болотах. Что моя мама пошлет мне знак своей любви.

Мы с Заком болтались снаружи, пока Дочери Марии не закончили свой ритуал в медовом домике. Мы помогли им убраться во дворе: я собирала тарелки и чашки, а Зак складывал столики. Куини, улыбнувшись, спросила:

— Что это вы ушли раньше времени?

— Устали стоять, — ответил Зак.

— Да уж, — сказала Куини, а Кресси захихикала. Когда Зак уехал, я заскочила в медовый домик и извлекла из-под подушки фотографию мамы и картинку с черной Марией. Сжимая их в руках, я попыталась незамеченной проскользнуть мимо Дочерей, моющих на кухне посуду. Но они все равно меня заметили и окликнули: — Ты куда, Лили?

Мне не хотелось быть невежливой, но я поняла, что не могу ответить, не могу произнести ни единого пустого слова. Я хотела знать о своей маме. И больше не могла ни на что отвлечься.

Я прошла прямиком в комнату Августы, комнату, наполненную запахом пчелиного воска. Я зажгла лампу и села на сундук из кедра, а потом от волнения сцепила и расцепила свои руки восемь, а может и десять раз. Они были холодными, влажными и жили собственной жизнью. Все, что им было нужно, — это что-нибудь теребить и щелкать суставами. В конце концов я засунула их себе под колени.

В комнате Августы я была всего один раз, когда упала в обморок на встрече Дочерей и очнулась в ее кровати. Мне тогда было не до разглядывания комнаты, потому что сейчас все здесь казалось совершенно новым. По этой комнате можно было бродить часами, рассматривая вещи, как по музею.

Начать с того, что все в комнате было голубым. Покрывало, занавески, ковер, обивка на стульях, абажуры. Только не подумайте, что это выглядело скучно. Там было с десяток разных оттенков. Небесно-голубой, озерно-голубой, цвета морской волны — было ощущение, что плаваешь в океане с аквалангом.

На туалетном столике менее интересные люди поставили бы шкатулку с драгоценностями или фотографию в рамке, у Августы же там красовался аквариум, перевернутый вверх дном, а внутри него был гигантский кусок пчелиных сот. Мед стек на поднос, образовав на нем живописные лужицы.