— Я о тебе часто вспоминала последнее время. Как-то по-дурацки мы разошлись. Ты теперь писатель, а у меня дочь… — и она замолчала. Но я всё понял. Я уже не просто голодранец, а голодранец-писатель, это уже кое-что, и она уже не просто гулящая жена, но мать.
— Давай как-нибудь встретимся по-старому. Ты не против? — спросила она.
А как думают уважаемые и презираемые, но от этого не менее полезные (я имею в виду проблему сбыта своей книгопродукции) читатели? Против мой герой или нет? Учтите, у него теперь есть выбор. Предлагалась, как вы помните, одна бывшая лыжница. Теперь поступило предложение от совершенно порядочной, хорошо ухоженной семейной женщины, что для некоторых любителей разнообразных ощущений представляет тоже огромный интерес. Я бы на месте Серафима отдал должное и той и другой. Можно завести ещё и третью, например, из кришнаиток. Была бы, так сказать, услада для тела и для души. И что бы за жизнь пошла! Вижу, согласны со мной многие, очень многие. Да почти что все. Браво. Я верю в русский народ. Его ждёт библейское будущее.
Кроме веса книги Серафим вскоре ощутил ещё и вес некоторого количества червонцев, уплаченных ему за ту же самую книгу. Подарков судьбы свалилось столько, что казалось, можно было умереть от их перенасыщенности, но Серафим не умер, а, ведомый вещими звёздами, уехал вместе с кое-какими новыми знакомыми, заведёнными всё в той же многострадальной кочегарке, в безлюдную, гористую и лесистую местность где-то на юге.
Знакомые были люди не простые, а братья, да к тому же ещё белые. Правда, в отличие от узбекофобов или кришнаитов белые братья нечётко формулировали свои позиции, а отдавали дань всему хорошему на свете, что, наверное, и привлекло к ним нашего одиночествующего героя. Всё же, когда они садились по утрам или вечерам в круг, беря друг друга за руки и образуя замкнутую цепь и молча сидели так по полчаса и больше, Серафим не принимал участия в подобном развлечении, а сидел один где-нибудь поодаль. Когда кто-нибудь из братьев пытал его насчёт столь явно выраженного антиколлективизма, Серафим отвечал, что, по его разумению, в царство духа вступают не пионерскими дружинами или взводами, а по одному. И перед лицом жизни и смерти каждый держит свой собственный, а не коммунальный ответ. Тем не менее где-то через месяц вольного житья в палатке под открытым небом среди гор и лесов Серафим смягчил свои индивидуальные амбиции и стал участвовать во многих братских церемониях, которые, впрочем, дальше совместных медитаций и хорового пения мантр не заходили.
Всё было распрекрасно, и только однажды ум и слух Серафима резанули слова «махатмы» об исключительности их команды, сильной как своими духовными устремлениями, так и национальными. «Не случайно все члены нашей группы русские по духу и по крови». И Серафим с удивлением убедился, что так оно и есть. Все белобратцы выглядели как на подбор, чуть ли не стопроцентными русскими зигфридами с белокуринкой в бородах и голубизной в очах. Неприятное открытие, и объяснять его простой случайностью было бы не очень умно. Но…
Нелишне будет заметить, что в команде братьев присутствовало также несколько сестёр, от которых вначале Серафим втайне ожидал чего-либо подобного кришнаитским экстазам, но сестры, в отличие от кришнаиток, оказались девушками весьма спокойного нрава, а одной из них он стал даже симпатизировать и садиться в медитативный круг всегда рядом. Ему нравились её умиротворённые, прозрачные глаза, чистый белый лоб с трогательным детским пухом на висках и на затылке, как у школьницы. Её чувственные красиво очерченные губы, вероятно, было бы приятно целовать. Но Серафим не думал об этом. Помыслы его были не греховней помыслов пятилетнего ребёнка, и он испытывал блаженное отдохновение от велений плоти в атмосфере всеобщей от неё, как ему казалось, отрешённости. Впервые за долгие годы Серафим смотрел на женщин не глазами самца, оценивающего сексуальные возможности самок, а глазами бесполого существа, для которого все вещи мира сего имеют одинаковую цену. Прекратился (надолго ли? но какое странное счастье) кошмар разнополярности полов. Выключился ток ежедневного напряжения, возникавший в процессе созерцания самок, их разнообразных поз и движений, обязывающий подбираться, напрягаться, вступать в бессознательную инстинктивную дуэль полов. Можно было перестать переживать наваждение выпуклостей, локонов, цветов глаз, форм губ, запахов, кошачьих интонаций их голосов и призывность тазобедренных покачиваний. Это очень новое и очень странное чувство доставляло Серафиму одновременно и радость и беспокойство по поводу того, что с утратой сексуальной призмы сознания он, возможно, утратил что-то очень важное и нужное. Но потом вновь захватывало ощущение покоя и свободы от житейских страстей, и так продолжалось до той поры, пока однажды росистым утром не стал Серафим свидетелем того, как силён дьявол не только в подвалах городов, но и на вершинах гор.
В один из боговдохновенных дней договорились братья и сестры целый день-деньской не пить, не есть и к тому же ещё не отверзать уста для пустого судачества. Во избежание искушений разбрелись кто куда в разные стороны от палаточного стойбища. Серафим, замкнув желудок и ротовую щель железным замком воли, полез на высокую скалу, забравшись на которую, мог созерцать леса и долы, как горный орёл. Проведя почти полдня в размышлениях, он наконец утомился и стал без толку глядеть то туда, а то сюда. И тут глазам его предстала пастушеская сцена, разыгранная главой братства и вышеупомянутой «сестрой» на небольшой полянке, как раз под скалой, на которой заседал наш столпник.
Они пришли сюда к ручью, борзо сбегавшему со скалы, и расположились возле него, видимо, истомившись от солнца, голода и молчания. К удивлению Серафима, брат с сестрой разговаривали. Брат на чём-то настаивал, сестра как будто раздумывала. Слова заглушались шумом падающей воды. Пока сестра раздумывала, брат вдруг разделся догола и стал принимать душ под струёй бойкого ручейка. Сестра сначала отворачивалась, он обрызгал её водой, выбежал из-под струи и насильно стал раздевать. «Сопротивляйся», — сказал вслух, нарушая обет, Серафим, но она почему-то не сопротивлялась. И брат, затащив её под душ, раздел её уже там и овладел сестрой своей и Серафимовой тоже. Потом он владел ею ещё раз в несколько иной позиции, а некоторое время спустя она сама овладела им, вернее одни её губы, зато самой существенной частью его братского естества.
Древние китайцы называли это «игрой на флейте», а Серафим «фрейдистским каннибализмом».
Внимание! Среди нас каннибалы
(Паника среди женщин, многие в истерике бросаются к мужчинам и умоляют спасти их драгоценные и высококультурные жизни. Мужчины, как и положено мужчинам, гордо выпячивают груди и совершенно непроизвольно увлажняют брюки и пол под собою.)
Младенцы, благодать Божия на вас! Я ведь не о тех людоедах, что резали людей на кусочки, жарили мясо на углях и даже высасывали мозг из берцовых костей. Нет, хотя уважаю их несомненно больше, чем каннибалов фрейдистских, особенно среди мужчин. Наконец-то дамы и незамужние особы поняли меня первыми и, скромно потупив бесстыжие пролетарские глаза, прекратили истерики и вопли о помощи. Да, да, мои пугливые пролетарки, я прекрасно сознаю, что в отличие от женщин мелкобуржуазного Запада, позорно наслаждающихся всеми видами комфорта и достижениями быта, гигиены, медицины и охраны окружающей среды, утопающих в море витаминов, натуральных продуктов, противозачаточных средств, специальной и популярной литературы обо всём на свете и тем не менее не могущих и не желающих с гордым сознанием человеческого достоинства побороть свои извращённые капитализмом грязные каннибальские наклонности, вы употребляете мужской белок, не забывая десять заповедей морального облика строителей коммунизма, только в силу неумолимых экономических, социальных и бытовых причин.
Я понимаю теперь ваше непреодолимое пристрастие к фаллическому символизму процесса поглощения сосисок, подсознательно воспроизводимого днём публично, после тысячекратных интимных повторений, и я склоняю голову перед вашим ежедневным и незаметным женским подвигом, но призываю мужчин подумать о будущем здоровье нации, вскормленной человечиной и пожирающей саму себя.
Кажется, мой призыв как-то глухо прозвучал среди занятой чрезвычайно важными делами общественности. Дамы и незамужние особы, оправившись от ложной истерики и притворного стыда, расхватывают под ручки доноров мужского пола и разбегаются с ними от греха подальше. Ну, помогай вам Бог. А вот Серафима этот фрейдизм, по-моему, достал.
Со своего орлиного возвышения он дослушал «игру на флейте» до конца, ибо не желал закрывать глаза на действительность, а убежать от неё он не мог иначе, чем проложив путь свой через поляну, где исполнялся этот номер. Они уже давно скрылись среди деревьев, а Серафим всё сидел на своём столпе. Настала ночь, но умиротворяющая картина ночного неба отчего-то вызывала в нём одну ярость. «Сестра, — говорил горам и звёздам Серафим. — Ха-ха-ха, сестра, сестричка, ха-ха-ха». Вспомнились её губы, очень красивые, нежные такие и совсем не каннибальские.
