– Во судьба, – вздохнула старушка и полезла в халат за монетками, – у Кости. Жена первая пропала, дочку убили, и сам пропал! Ох, высокая ступенька, – и полезла в маршрутку, тетя Рая поддерживала сзади за локти, – всё, всё, не толкай, забралась!
Я остался налегке, один, всё упростилось до нечаянно произнесенного:
– Вдова или друг, – я один знал, как найти человека, сильных мало.
Леша Евлаков жил на Пушкина, за городским парком; зачем-то я повернул на Пушкина, моя тень в тумане всё делала, как я, – не тень: сумасшедший Вова шел за мной, первый раз я видел его без пакетов с коробками, он словно освободил руки для дела и усилием удерживал их в карманах, чтобы не вырвались наружу до поры. Как я, шел быстро, но еще оглядывался: одни мы? Не упустить, когда он начнет приближаться. Нет, он может идти просто так, его дело вовсе не я!
Леша Евлаков торговал на рынке огурцами и ездил по району с бригадой электромонтеров, мечтая о «жигулях» десятой модели. Жену он нашел в новом доме, куда пригласили «делать электрику»; она была замужем за богатым таможенником, но, как говорили на рынке, «провода сошлись» и еще, как говорили на рынке, «ток пошел не туда»; когда брат жены вступил по завещанию дяди во владение «Воронежэнерго», Вова получил дом на Пушкина, квартиру в кирпичном доме на горе (как у нас говорят, «на семи ветрах»), газовую заправку, оптовую кондитерскую базу и кафе «Пальмира».
Никого навстречу – это особенность нашей местности, вечером – никого, и днем – никого: старики спят в летних кухнях, ковыряются на огородах, либо гнутся к телевизору, не открывая ставней, молодые работают, бухают или крутятся возле рынка, идешь как в пустыне, оглядываясь на каждый звук: а, это груша упала.
Мне показалось: Вова прибавил шагу, и я почему-то прибавил, хотя собирался резко остановиться и закричать: чего тебе? Иди своей дорогой! Я спешил к дому Евлакова, стараясь показать Вове: у меня есть цель, свое дело, я защищен принадлежностью к жизни разумных людей – хотя: как псих поймет? Он еще прибавил, сейчас побежит.
Вова как-то особенно быстро и тщательно огляделся, проверился на все четыре, и на небо, ему на руку, что туман, очки забивали его глаза черными копытами, вырвался из тени и направился через дорогу – ко мне, оставалось несколько шагов, хотя и я успею сколько-то за это время, главное, остановиться под окнами, выглянут на громкий разговор, но мне повезло: на свою калитку Евлаков повесил кривое «Продается», открыто, я шагнул во двор – вот как ловко всё устраивалось! я уже не один! – и калитку захлопнул, она не дрогнула от преследующих ударов, ручка не задергалась – Леша в белом свитере и красных трусах по колено в беседке стоял босиком среди связок кукурузных початков и лука, почему-то подняв указательный палец вверх, словно призывая: «Послушай!».
– Дом продаешь? – я жадно осматривал цоколь, окна и водосток, слово «продается» позволяет лапать без стеснений.
Евлаков кивнул, наклонился и засунул палец в рот так глубоко, что из глаз его полились слезы, понажимал там что-то и закашлялся, сдерживая рвоту.
– Кость, – сипло объяснил он мне, освободив рот, – корюшки нажарил. Чую: впилась, царапает, когда глотаю. Всю ночь и утро мучаюсь, – отломил от хлебной горбушки корочку и отправил в рот, проглотил, не разжевывая, и попробовал, глотая вхолостую, – не пойму, есть там шо или я там себе уже расцарапал? Вроде не мешает… Или мешает? – и опять засунул мокрый палец в рот, но как-то по-другому выгнув, вниз, к языку, и первым же движением что-то освобождающе подцепил, достал и, страдальчески вздохнув, растер меж пальцев и щелчком отправил в кусты чубушника, который в наших краях называют жасмином. – Она! Я-то думал, на нёбе, ковыряю, ковыряю, а она – на языке! – радостными глотаниями он испытывал работу языка, открывал рот и закрывал, согревающе обхватывал ладонью горло и почему-то благодарно смотрел на меня, обмякший, умиротворенный, слезливый: вот всё и прошло, и кончилось, вот когда человек добр и счастлив!
– Участок – четыре сотки по БТИ. Яблони из питомника в Россоши, уже родят, не знаю, правда, как фамилия этих яблок. Канализация сухая, можа к соседу утекает, будешь смотреть? – Леше постоянно звонили, отвечал одинаково: «Привет, толстопуз!» – и золотился: перстни, зубы, загар, цепь. – Идем в хату. Ламинат – вез из Москвы, во то шо у нас продают – способствует росту и развитию раковых клеток. Кухню смотри! Жена выбирала. Триста тысяч! И это без техники. Я говорю: шо там за кухня такая? Ну ладно, бери, зайчон, лишь бы нравилась. Спальня – четыреста тыщ! Прямо встали над ней в магазине и стоим – наша! Там и дальше были неплохие, по сто двадцать, но уже и не смотрелись… Я говорю, да возьмем, лапуль, а то начнешь, кукушечка ночная, меня педалить… – Леша пришлепнул ладонью губы, словно сказал лишнее, отвернулся и стер слезы из глаз: – сентиментальный стал. Возраст! Как посмотрю на нашу малую… – он тихонько заплакал, – или как батюшка приходил дом святить и завел… – прихватил верхней нижнюю губу, пошмыгал носом, – как жить надо… Как, ох… Как хранить целомудрию… Не могу-у!!! – и спрятался, мотая головой, в душевую и включил бешеную воду. – Оцени в гостиной диванчики, кожа! – кричал мне сквозь полотенце. – Как приятно присесть, привалиться бочком к женскому округлому теплу, – вернулся и вдруг хмуро оглядел меня: – А где сумка с деньгами?
– В смысле?
– Серьезные покупатели приходят и вот так – бросают на стол мешок с деньгами, чтобы показать серьезность намерений. Я для чего экскурсии вожу, бизнесом не занимаюсь, выгоды упускаю? Дом нравится?
– Нравится, очень.
– Сам сказал, – закрепил что-то и – мимоходом: – Кто-нибудь знает, что ты здесь?
– Нет, никто. Честное слово! – лишь бы Леша больше не хмурился.
– Пойдем-ка тогда скорее в подвал! – бегом мы спустились вниз. – Тут мобильный не берет, и свет я пока… – Леша отстал и исчез, я остался один в сырых, душноватых потемках, озираясь и трогая пустоту вокруг руками. – Не шевелись, стой где стоишь, – откуда голос? Лестница ведь с другой стороны?!
Я зажмурился – Леша включил фонарь и, ослепив, опустил световой сноп, чтобы просветить меня насквозь:
– Есть одна вещь, которую ты должен узнать, – он медленно приближался, глядя вниз, точно шел по бревну, но целясь мне фонарем точно в брюхо, и остановился: – Бассейн у меня небольшой. Можно сказать, маленький. Такая – купелька, – посветил под ноги, и оказалось, я стою на краю круглой ямы размером в стоячую могилу: шаг – и я там!
Я отшатнулся.
– Пуста-ая, – протянул Леша, – недавно кафель поменял.
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Кафель поменял. Тот, что был. На другой.
Леша словно впервые задумался «а действительно?», погасил фонарь и пробормотал:
– Ну, наверное, та плитка – мне, типа, не понравилась.
На сером свету, на ветру мне показалось: как долго меня не было здесь, словно я стал невидимым, и влюбленные будут целоваться при мне, не замечая. Леша замерз, он оглядывался на дом, как на свою огромную, разросшуюся шапку – вот вымахала, понимаешь, продавай теперь, так непривычно с непокрытой головой.
– А зачем продаешь?
– В Воронеж уеду. Уморился я от негативного фона, люди у нас дюже гадкие. Никто не желает добра, – часто-часто заморгал намокшими, словно заледеневшими ресницами и вздохнул: – Сентиментальный стал! Я тут домишко хотел, двенадцатиквартирный, под горой, где маршрутки поворачивают. Чисто для своих, чтобы с гаража сразу в квартиру. С одними чертями из Шебекина договорился насчет бетона. Возят и возят. Я говорю: как бы уже и хорош. А они – еще трохи. А потом, не знаю, что там у них получилось – кто-то в их завод из гранатомета пальнул, или они… А ко мне ОМОН приезжает и отбойными молотками этот бетон, а там – двенадцать трупов. Слышишь, откуда мне знать?! А тут начали: патрон мелкокалиберный в карман подбросили, джип, говорят, начальнику ОВД подари – оно мне надо? Да на черта мне всё это сдалось, если у меня квартира в Воронеже четыреста квадратов и страусиная ферма! Вот только одно: лежу ночью, и – у Леши перехватило горло, и он захрипел каким-то резервным, редко используемым, застоявшимся голосом, – когда весна… Вишни зацветут по-за дедовой хатой, абрикосы… А меня тут нема, – и затрясся, закрыв лицо ладонями, и оттуда, из-под ладоней, глухо спросил:
– Ну, когда в плане денег? Дом выставил за двадцать миллионов, тебе, как своему, – восемнадцать, только жене моей не говори! Можешь – девять, и через две недели еще девять.
– Ну, я пока не готов, – дать понять, что у меня много предложений, – буду думать.
– Что тут думать, ты слово дал! Сказал «нравится». Сегодня вносишь задаток, символически – тыщ двести. Если больше не проявишься – сумма сгорает. При себе имеешь? Паспорт? Права на машину? – Леша больно схватил мое плечо, а второй рукой умело ощупал карманы, выковырял деньги, потеребил, словно пытаясь оживить, – мелочовка, и затолкал назад. – Ты так и живешь на совхозе, где водокачка?
