– Да не о том речь. Делиться я не умею.
Он резко привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Неловкость его жеста тронула Жозе, и она притянула его к себе, прижалась к нему. Она целовала его в шею, в плечо сквозь толстый свитер, улыбалась и повторяла задумчиво: «Так ты уйдешь? Уйдешь?» Но он не двигался, молчал, и у нее было ощущение, что она влюблена в медведя, повстречавшегося ей в лесу, медведя, который, быть может, и любит ее, но не может сказать этого, обреченный на бессловесность.
– Ну ладно, – ворчливо сказал наконец Жак.
И она уехала одна. Рано утром села за руль своего автомобиля и теперь медленно катила среди по-зимнему обнаженных деревьев. Было очень холодно, и бледные, искрящиеся лучи солнца лились на голые поля. Она опустила верх автомобиля, подняла высокий ворот свитера, который взяла у Жака, но лицо ее стыло на морозе. Дорога была совершенно пустынна. В одиннадцать часов она остановилась у обочины, сняла с заледеневших рук перчатки и закурила сигарету, первую после отъезда. На минуту она замерла, откинув голову на высокую спинку сиденья, и с закрытыми глазами медленно вдыхала дым сигареты. Несмотря на холод, она почувствовала, что солнце пригрело ее сомкнутые веки. Тишина стояла мертвая. Открыв глаза, она увидела ворону, севшую неподалеку от нее на поле.
Выйдя из машины, Жозе пошла по дороге среди полей. Она двигалась так же беззаботно, как двигалась бы в Париже, и в то же время ей было как-то тревожно, она прошла мимо фермы, мимо нескольких деревьев, конца дороге видно не было. Через какое-то время Жозе обернулась; черный, преданно ждавший ее автомобиль еще можно было разглядеть вдали на шоссе. Обратно она возвращалась еще медленней. Ей было хорошо. «Но ведь должен же быть ответ, – сказала она вслух, – и даже если его нет…» Ворона, каркнув, улетела. «Я люблю такие передышки», – опять произнесла она вслух, бросила окурок и тщательно раздавила его ногой.
К шести часам она добралась до Пуатье и долго искала гостиницу, где жил Бернар. Темный, с большой претензией обставленный холл «Щита Франции» показался ей чудовищным. По длинному коридору, где лежал бежевый ковер, о который она то и дело спотыкалась, ее провели к номеру Бернара. Он писал, повернувшись спиной к двери, и рассеянно сказал: «Войдите». Удивившись ответному молчанию, обернулся. И только тогда она вспомнила о письме и о том, что могло значить для него ее появление здесь. Она попятилась. Но Бернар уже сказал: «Вы приехали!» – и протянул к ней руки; его лицо так преобразилось, что у Жозе мгновенно промелькнула мысль: «Вот, значит, какое лицо бывает у счастливого человека». Он прижимал ее к себе, душераздирающе медленно терся головой о ее волосы, а она стояла, окаменев, и думала только об одном: «Надо же ему все объяснить, это же гнусно, надо все сказать».
Но он снова заговорил, и каждое его слово становилось препятствием на пути к правде:
– Я и не надеялся, не смел надеяться. Это слишком прекрасно. Как мог я так долго жить без вас! Это так странно – быть счастливым…
– Бернар, – сказала Жозе, – Бернар!
– Знаете, даже забавно, я ведь представлял себе все совсем по-другому. Я думал, это выйдет как-то бурно, я засыплю вас вопросами, а тут я словно обрел что-то давно знакомое. Что-то, чего мне не хватало…
– Бернар, я должна вам сказать…
Но она уже знала, что он не даст ей договорить и что она промолчит:
– Не говорите ничего. За такое долгое время со мной впервые происходит что-то настоящее.
«Так оно, вероятно, и есть, – думала Жозе. – Жена по-настоящему любит его, ей грозит настоящая беда, вот-вот разразится настоящая драма, а для него единственная подлинность – в его заблуждении, и я к тому же молчу и не разубеждаю его. Настоящее счастье – моя любовь к нему. Но ведь лежачего не бьют». И она решила ничего не говорить. Промолчать ей было нетрудно, ни жалости, ни иронического отношения к Бернару у нее не было, она чувствовала себя в полной мере его соучастницей. Когда-нибудь, без сомнения, она так же обманется и так же, как он сейчас, будет играть в счастье.
Он повел ее пить белое смородиновое вино в «Кафе де Коммерс». Много говорил: о ней, о себе, и говорил хорошо. А она уже очень давно ни с кем не разговаривала. И стала жертвой страшной усталости и нерастраченной нежности. Пуатье взял ее в плен: желто-серая площадь, редкие прохожие в черном, любопытствующие взгляды посетителей кафе и платаны, раздетые наступившей зимой, – все это было принадлежностью того абсурдного мира, о существовании которого она знала всегда и в который ей суждено было еще раз погрузиться. Ночью, лежа рядом с уснувшим Бернаром (ей было тесно и неудобно рядом с ним, а рука его как-то по-хозяйски лежала на ее плече), она долго разглядывала крупные цветы на обоях, время от времени освещавшиеся фарами проезжавших автомобилей. Было спокойно. Через два дня она скажет Бернару, что пора возвращаться. Она подарит ему два дня из собственной жизни, два счастливых дня. И, разумеется, они дорого обойдутся и ей, и ему. Но она думала о том, как Бернар долгими ночами вот так же смотрел на эти безобразные, слишком грубо прорисованные цветы. В конце концов ей тоже нужна передышка. Даже ценой лжи во спасение.
Глава 7
Андре Жолио решил, что Беатрис должна стать его любовницей. Он понял, что, во-первых, она талантлива, а во-вторых – до умопомрачения честолюбива: то и другое его привлекало. Ну и, конечно, к красоте Беатрис он тоже не был равнодушен, к тому же ему, утонченному эстету, льстила мысль, что они будут неплохо смотреться вместе. Это был сухощавый, если не сказать тощий, человек с довольно неприятной саркастической улыбочкой, и в пятьдесят лет сохранивший неподобающие возрасту юношеские повадки. Из-за этого он даже прослыл гомосексуалистом, а отчасти и сам поддерживал этот слух: как известно, эстетизм порой приводит к весьма недостойным отклонениям; словом, Андре Жолио был из тех людей, которых называют «яркими», потому что они отличаются некоторой независимостью и в своей среде держатся вызывающе. Жолио был бы совершенно несносным, если б не относился к себе с неизменной иронией и не был бы по-настоящему щедрым, когда речь шла о деньгах.
Завоевать Беатрис, играя на ее честолюбии, ему ничего не стоило. Он слишком хорошо знал эту стихию безмолвного торга, чтобы она могла его увлечь всерьез. И потому он просто решил поучаствовать в той пьесе, которую Беатрис играла в жизни, выбрав для себя… скажем, роль Моски из «Пармской обители», но Моски-победителя. Ему, конечно, не хватало величия героя Стендаля, а Беатрис – благородства Сансеверины, и только обаяние Эдуара Малиграсса было похоже на обаяние Фабрицио. Но все это для Жолио не имело никакого значения. Ему нравились пошлые сюжеты. И веселая пошлость нынешней его жизни все реже приводила Жолио теперь в отчаяние.
Итак, Беатрис оказалась перед выбором: любовь или могущество, а точнее, перед выбором между пародией на любовь и пародией на могущество. С одной стороны, Жолио, ироничный, порочный, эффектный, с другой – Эдуар, нежный, красивый, романтичный. Она была в восторге. Жестокость этого выбора делала ее жизнь восхитительной, хотя она, исходя из профессиональных соображений, откровенно предпочла Жолио. Именно поэтому она одаривала теперь Эдуара таким вниманием и такими знаками любви, которых ему бы в жизни не дождаться, будь он один хозяином территории: жизнь всегда одной рукой отбирает то, что дает другой.
Итак, Жолио, не поставив никаких условий, отдал Беатрис главную роль в своем будущем спектакле. И даже сделал ей комплимент по поводу красоты Эдуара, никоим образом не раскрыв своих намерений. Правда, он все же ясно дал понять, что будет счастлив бывать с ней в свете, если она когда-нибудь расстанется с Эдуаром. Это было похоже на простое заигрывание, но на самом деле значило куда больше. Жолио знал, что женщина типа Беатрис ни за что не расстанется с мужчиной, не имея на примете другого. Беатрис, пришедшая вначале в восторг от полученной роли, забеспокоилась, не понимая, что значат ухаживания Жолио. Любовь Эдуара бледнела перед светским безразличием Жолио. А Беатрис нравилось побеждать.
Как-то Жолио повез ее ужинать в Буживаль. Вечер был не очень холодный, и они прошлись по берегу реки. Эдуару она сказала, что ужинать будет у своей матери – суровой протестантки, которой весьма претили выходки дочери. Собственная ложь, которая обычно ей ничего не стоила, на сей раз ее взбесила. «С какой стати мне отчитываться перед кем бы то ни было?» – раздраженно думала она, когда врала Эдуару. Он, впрочем, вовсе не требовал, чтобы она давала ему отчет в своих действиях, ему было довольно и того, что она позволяла ему быть счастливым, и он попросту огорчился, что не будет с ней ужинать. Однако тон ее пробудил в нем подозрения, даже ревность. Беатрис не могла знать, что он любит ее с той безумной доверчивостью, на которую способна лишь юная любовь.
