Пусть представят себя на моем месте все те писатели, кого тянет в тюрьму просто-напросто поприсутствовать в момент похищения женой своего несправедливо осужденного мужа, и вдруг по моему примеру находят, что все узилище от башен до глубочайших подвалов забито персонажами их романов, — ну не абсурд ли это, не булгаковщина ли? Признаться, я даже не знал, какую позу мне сейчас принять, будучи на крыльце, то есть на некотором естественном возвышении. Ну не завернуться ли в шинель, не высунуть ли нос, не поразить ли дикостью взгляда на манер роденовского Бальзака, что зиждится на бульваре Распай? Боюсь, что в таких потугах может промелькнуть какая-то мегаломания, тем более что над толпой, покачиваясь, струясь, а порой и пересекаясь, парят те демиургические образы, что не воплотились еще в телесность: тот Настоящий Бенни Менделл, что норовит всю публику хлыстиком организовать в «немую сцену», те духи дельты Нила Хнум и Птах, что так преобразили наши лиссабонские сцены, и наш московский вполне респектабельный Вадим Раскладушкин, умудрившийся снять одним кадром все население СССР, в своем джентльменском прикиде висит на крыльях пальто и фотиком сверху чирикает фотки, чтоб, где положено, ему еще раз отчитаться, а также вездесущий дух Прозрачный, постоянно принимающий то желеобразные, то кристаллические, а то и попросту литературно отвлеченные, ну, скажем, на манер кота, образы, а также звездочка Микроскопического, которая в бесконечном своем движении принимает формы то бесконечно малого, то бесконечно большого, а также и боевой корабль Федерации, известный нынче в мировом океане как «Аврора Горелика», то поворачивающийся суровым ликом с насупленными бровями ракет, то демонстрирующий свою достаточно женственную корму, но всякий раз возносящий в пустыню небес свои трепетные лучи в ожидании прибытия одушевляющего Овала.
Можно представить, как наши правоохранительные органы вылавливали на перехватах вот эти ныне парящие над нами демиургические образы, как они запихивали их в свои «обезьянники» и «накопители» и как они приходили в ярость, не находя там на следующий день ни капли, ни звука от этих вольных фантазий. Стража, конечно, обвинялась тогда в том, что получила «на лапу», и подвергалась достаточно суровому взысканию, и никому даже в голову не приходило, что демиурги могут свободно проходить через любую преграду человеческого гения, будь то бетон или даже железобетон.
А толпа осовобожденных между тем все прибывала. Из секции «Ожог» явились слегка уже заиндевевшие от забвения Аполлинариевичи. Соединившись хвостами и крендельками влюбленных рук, проплыли чуть-чуть повыше земли Лиса Алиса и Кот Базилио. Посыпая главу свою пеплом, прохлюпал расхититель людей генерал-полковник юстиции Чебрецов, что ли, иль как его там звали. Со скрежетом выскочил на булыжные торцы ледовый рыцарь Алик Неяркий. Прошелестела, завернувшись в трехцветную шаль и направляя полеты соломенной гривы, босая дева Мариан Кулаго. Протащились жители магаданских тепловых ям. Вместе с ними проковыляла клиентура ялтинского медвытрезвителя. Прошествовал адмирал Брудпейстер.
В составе 284 персонажей колонной, как и полагается в эпосе, прошло население трилогии. Примечательно будет отметить, что и члены большевистского политбюро вместе со своим генаралиссимусом, и князья войны, маршалы СССР, и мальчики-диверсанты, и страшные урки из команды «По уходу за территорией», и женщины, полные любви и грусти, а иногда и отчаяния, и гэбисты, и гвардейцы, и марксисты, и новообращенные христиане, и русские, и евреи, и грузины, и убийцы, и жертвы, и врачи, и страждущие — все они шли, смешавшись, на равных.
Там и сям теперь во внутреннем дворе долгосрочного изолятора мелькали и физики-лирики, обитатели Золотой Железки, и дерзостные герои любовной драмы «Андрей и Татьяна» (подзаголовок «Остров Крым»), и все мои любимые олухи, сидящие в бочках диогены Рязанщины…
Тут я увидел Сашу Корбаха прямо у себя под ногами. Он пристроился на нижней ступеньке крыльца и там перебирал струны гитары. Через несколько аккордов он начал петь. Пел очень тихо, но все присутствующие, похоже, слышали — иначе зачем они поворачивались лицами к нашему крыльцу, а многие усаживались на асфальт, будто на концерте? Он пел:
Бредут толпою персонажи
На долгий, но неправый суд.
Их ждут допросов пассатижи
И очных ставок жуть и суть.
Прощай, наследственность метафор,
Сравнимая с блаженным сном.
Прощай, последний дом «Метрополь»,
Где жил гурман и гастроном,
Чудило грешное Фофанофф,
Безгрешное мудило дней,
Кентавр, Геракл и монстр фонтанов,
Ты арестован, и блядей
Не привлечешь для показаний,
И не смягчишь толпы укор:
Присяжные сидят козлами,
И их свидетель — прокурор.
Он выступает споро, бойко,
Из кодексов своих речет.
Таков юрист. Казак с нагайкой.
Он правду хилую сечет.
Сокамерник Велосипедов,
Из книги ты шагнул в тюрьму
И затерялся здесь бесследно
В литературной кутерьме.
Тебя забыли. Генчик Стратов,
Я чуял твой ночной кошмар,
Твои недюжинные страсти,
Твоих душителей кошму.
Народ «Фортеции» вонючей
Забыл магический кристалл.
Майор Блажной, всесильный дуче,
Забил священные кресты.
И вдруг пропала крытки грыжа,
Замки упали, ветр проник,
Внезапно испарилась стража,
И вместе с ней исчез порок.
Что это? Чудо? Озаренье?
Стихий души девятый вал?
А может, к нам, слепцам за-зренья,
Из тьмы башки приблизился Святой Овал?
Тот, кого и не ждали?
Без надежды?
Тари-вари-нари, пошли на причал!
Тари-вари-нари,
Помните, невежды,
Сальвадора Дали?
Тари-вари-нари, вот оригинал!
Он чувствовал, что близится Овал!
Овал! Овал! Овал!
Ведь он к нам шел сто тысяч концов
И сто тысяч начал!
И вот не подкачал!
Овал! Овал! Овал!
Едва ли не все освобожденные чудом подхватили припев и синкопы Саши, и все, уже без всяких «едва ли», подняли глаза к небесам. Их восточные своды за контурами тюремных башен уже обещали приближающийся рассвет, однако в зените еще стояла прозрачная ночь. Месяц сиял, а за ним в непостижимых пространствах сияло только что возникшее крохотное пятнышко. Смотрите, смотрите, оно похоже на рисовое зернышко! Сколько лет или веков оно еще там простоит, прежде чем предстать перед вами, перед трепещущими прототипами человеческих тварей в завершенном образе непостижимого Овала? Всех охватило волшебное вдохновение. Воспоем же первый дар рисового зернышка, новоявленную Свободу!
Никто из освобожденных сразу и не заметил, как распахнулось одно из окон комендантского блока. Что касается освободителей, то есть оставшейся части Самых Надежных, а вместе с ними и автора сочинения, они немедленно увидели стоящего за окном дородного офицера. Он точно соответствовал сложившемуся у меня еще в биаррицевских записях образу майора Блажного: большие надбровные дуги, мрачноватые зенки и в странном контрасте — красиво очерченный похотливый рот. Пошарив левой рукой по стене близ окна, он включил сирену. Надо сказать, что, услышав сирену «Фортеции», всякий узник неизменно думал: все сирены как сирены, а эта, как курва макроутробная. Так или иначе, но она привлекала к себе всеобщее внимание, и данный момент не стал исключением. Весь двор отвлекся от вдохновенного созерцания небес и припаялся взглядами к вибрирующему в унисон с сиреной тулову коменданта. Добившись желаемого результата, майор выключил свой вой со свистом и произнес: «Ша!» Оказалось, что он намерен произнести речь.
«Ша вам всем, выродки рода человепческого, недоноски и переноски несанкционированных мантифестаций! — начал он. — Особенно ты, зачинтщик, проникший в ятчейку будущего! Я знаю тебя, как и весь соответствующий отдел. Весь компетентный орган невидимой группировки! Пусть все разбегаются, но ты будешь посажен на цепь! Или на крупнокалиберную пулю! Может быть, до тебя еще не дошло, что крупнокалиберные пули МИО выворачивают наизнанку? Встань среди масс недоделанного человепчества и скажи — дошло или нет? Что, смелости не хватает?»
Он полез в глубокую боковину своих галифе и извлек оттуда пока еще никому, даже команде «Альфа», неведомый ствол-с-прибором «Шкворенко-Плюс». Затем продолжил:
«Зачинтщик, я знаю тебя, но пока что не вижу. Ну выходи из толпы, разве не ты прясягал страшным клятвам Ленинского комсомола? Разве не тебя попросили в Сусуманском райкоме рассказать об успехах Народной армии Китая? Разве не ты закукарекал с восторгом почти по-китайски? Разве забыл ты, кто тебя спросил — а это был как раз мой юный отец — и этим дал тебе шанс не загреметь в урановый штрек? Разве не юные сталинцы дали тебе шанс проникнуть в советскую экологически чистую литературу, чтобы опохабить ее изнутри? Натовский выкормыш, вставай, я хочу перед тем, как закрыть тебя в нашем Краснознаменном изоляторе живым или мертвым, принести тебе глубокую благодарность от себя лично. Понял?
