Возле Леши Грицака устанавливают две телевизионные камеры. Если их никто не сдвинет, то кусок моего уха, полщеки и левое плечо, а возможно, и часть груди попадут в сегодняшние вечерние новости.
Я пишу об этом SMS. Почти SOS, да? Почти SOS, но отдельно взятому человеку. «Меня покажут по телевизору. Частично».
Телефон отзывается тут же. За опцию «отчет о доставке» я его особенно люблю. У моего телефона особая реакция на сообщения: три вибро-подрагивания, а потом – ржание лошади. Иго-го.
– На время съемки отключите телефон, – сурово бросает через плечо оператор.
– И не снимайте меня с левой стороны. У меня лысеет пробор. И прыщик, – капризничает Леша Грицак и хохочет: – Прыщик! Прыщик не лысеет! Ха-ха-ха… Но в одном кадре с ним я быть отказываюсь!
Журналисты послушно схватились за треноги. Треноги – это правильное название для подставок?
Я не знаю. Я не знаю, любят ли Лешу Грицака журналисты, читали ли они его книги или их просто сразили наповал его аннотация и его репутация. Но дело тут не в любви. Леша Грицак – это широкоформатная звезда. Его охотно берут в ток-шоу, в таблоиды и даже в аналитические издания. Леша бывал в «Культурной революции». И давал комментарий для Daily и Newsweek.
А сейчас он мой паровоз, работающий на уникальном топливе. Он должен втащить меня сразу в два места. Во-первых, в читательский интерес. Во-вторых, в мировую литературу. Это по задумке редактора, Петра Семеновича. А по моей задумке это не Леша – паровоз, это я – сопутствующий товар. Сувенир-эстамп «Слава труду» в нагрузку к дефицитному телевизору «Рубин».
Петр Семенович сердится на Лешу. Стоит в углу, и видно сразу: сердится. Потому что если камеры перетащат, то в новостях от меня не останется ничего. Возможно, тень, если, конечно, телевизионщики включат софиты.
Я снова пишу SMS, чтобы не вводить никого в заблуждение: «Меня не покажут. От меня осталась только тень».
«Ты хочешь есть?» – вот такой приходит ответ.
Правильный, между прочим. «Я хочу. Бутерброд».
В ответ – двоеточие и закрывающая скобка. Улыбка.
– Я же просил отключить телефон! – сердится оператор.
– Да! Пожалуйста. Нет времени потом чистить и монтировать, – вторит ему журналист.
– Это безобразие! Форменное безобразие! – возмущается Петр Семенович и выходит из угла, показывая на меня пальцем. Некрасиво, конечно, но другого выхода у нас нет. Чем ему еще на меня показывать? Особенно если на меня никто не смотрит… – Это же тоже… Это же тоже наш автор. Это наша Маруся…
– Марусю не заказывали, – сухо извещает журналист.
– Это общая презентация. Общая! – кричит Петр Семенович.
Люди, что толпятся возле Грицака, начинают крутить шеей. Мол, где? Где? Ничего не видим. Но присматриваемся! Изо всех сил…
Я вздыхаю и тоже присматриваюсь. И даже кое-что уже вижу.
И ничего не слепая. Просто я не быстро вижу. Один раз, например, мой сын принес домой голубя. То есть он не сам (он сам бы не додумался), а вместе с бабушкой принес домой двух голубей в пакете. Пакет был большой, из супермаркета. А голуби – маленькие зато живые. С площади. От моего дома до ближайшей площади с голубями – восемь остановок на троллейбусе. Поэтому одного голубя пришлось отпустить сразу. У него еще в пути началась морская болезнь. А второй – ничего. Ему даже понравилось.
Так вот… Я увидела голубя только через два часа после того, как пришла домой. Хотя все мне намекали и даже показывали. Мол, гляди, сидит же на столе, рядом с чашкой. А я – нет… Не вижу, и всё.
Потом, когда он ласково ступил мне на голову, я уже разглядела. Серенький, худенький, глаз такой умный… Не то что у меня…
Петр Семенович решительно уводит журналиста в сторонку. «Сторонка» – у окна. Мы – в аудитории. Хотя раньше мне казалось, что все книжные выставки и презентации должны проходить в экспо-центрах, галереях, специальных клубах или даже в театрах – на малых сценах. Но Петр Семенович сказал: «Мы должны быть там, где буквы еще работают! Наш читатель, он как уссурийский тигр – обитает только в определенных ареалах. И не выходит за их границы. Поэтому не он к нам. Мы к нему».
Поэтому мы в аудитории одного очень высшего учебного заведения. В издательстве считают, что студентам необыкновенно близки буквы. Некоторые буквы они вычерчивают на партах, другими щедро делятся с преподавательским столом. Вот у меня под руками – сразу два слова. Оба приличные: «Вита Дура».
«Дура» написано с большой буквы. Возможно, это фамилия.
Петр Семенович кричит на журналиста так громко, что мне их обоих уже жалко. Право, я того не стою. Журналист тоже так считает. У него красивое, восточное, но не китайской, а скорее, арабской сборки лицо и влажные, как воздух в бане, глаза. Из выдающегося еще джинсы, свитер и года двадцать два от роду. И я ему не нравлюсь. Потому что мешаю работать. А Петр Семенович кричит: «Это не работа! Это – геноцид!»
Леша Грицак пользуется перерывом в славе и достает бутерброд.
Сначала сверток. Желтый почтовый конверт для писем большого формата. В нем – три слоя газеты. В трех слоях газеты – еще три вощеной бумаги. А вот уже в ней, в бумаге – собственно бутерброд.
Леша Грицак из тех писателей, что зарабатывают хорошо. У него тиражи в Европе, а в Европе от тиражей платят честный процент. Продают и платят. Платят и продают. Это я в том смысле, что Леша мог бы питаться лучше. Но бутерброд – это его «мулька». Заговоренный талисман на счастье. Первый бутерброд Леша взял на презентацию еще при советской власти. Ну, при ее остатках. И с тех пор у него все было хорошо.
Булка, масло, сыр, сверху – сезонный огурчик. Соленый или свежий.
Могла ли я попросить у Леши бутерброд? Нет. Как можно откусить от талисмана?
Поздняя осень. Огурчик – соленый. Хрустящий. В рассоле – чеснок. Звук и запах распространяются по всей аудитории. «Вита Дура» вылезает из-под моих рук. Потому что руки снова тянутся к телефону. Я хочу написать: «Почему ты не со мной?»
Хочу. Но не пишу.
Потому что ответ на этот вопрос я знаю.
– Э-а-у, – говорит Леша своим поклонникам. – А-а-ат.
Он жует. Ему вкусно. Он не хочет отвлекаться. «Не могу. Я занят». Потом он глотает и произносит совершенно отчетливо и радостно:
– А вот наша Маруся. Возьмите у нее автограф!
«Где? Где же?» – снова вертят шеей фанаты Грицака.
Петр Семенович улыбается. Кивает Леше Грицаку. Поощряет взглядом. «Читателем надо делиться, – говорил нам Петр Семенович перед презентацией. – Тот, кто не делится читателем, должен писать одну книгу в день. Любите других авторов. Они дают вам время работать».
Теперь Петр Семенович радуется, что Леша Грицак смог полюбить другого автора. Это свидетельствует о широте его, Лешиной, души.
У людей вообще значительно более широкая душа, чем принято писать в книжках. Вот, например, с тех пор как без десяти восемь увидела Игоря Савельева, я перестала видеть и слышать всех других мальчиков, юношей и прочих мужчин. Ну, разве что кроме папы.
А одна моя подруга решила, что я – натуральный синий чулок, старая дева и будущее мое – без шансов. И всем своим женихам она всегда говорила: «А вот наша Маруся. Возьмите ее в кино!» И меня иногда даже брали. Особенно если требовалось постоять в очереди за билетами. Когда-то очень давно люди стояли в очереди за билетами в кино, представляете? А Игорь Савельев сказал, что это неправильно. И что это никакая не душевная щедрость, а эксплуатация человека человеком. Тогда модно было мыслить в категориях марксистской диалектики.
А сейчас модно мыслить в категориях марксистской политэкономии. Ее первой части, посвященной процессу накопления капитала и получения прибавочного продукта. А Игорь Савельев, чтобы проверить уровень моей эксплуатации, один раз сам купил билеты и пошел с моей подругой в кино. Фильм длился целых три года! Эпопея. И как порядочный человек, он чуть на ней не женился. Не на эпопее. На подруге. «Чуть» – это потому, что она сказала ему: «А зачем?» А он ответил: «Положено. Меня учили отвечать за свои поступки». А она сказала: «А что ты такого сделал?» А Игорь смутился очень и ответил: «Ну мы же… это». А моя подруга засмеялась и сказала: «Это – не повод!»
