Жили мы напротив Зацепского рынка. Если есть чудо из бетона и стекла, то рынок был чудом из стекла и фанеры. Огромное здание рядом с маленьким невзрачным тогда Павелецким вокзалом. И когда немцы бомбили наш район, то, очевидно, они подумали, что это стеклянное сооружение и есть вокзал, и рынок был разгромлен до основания. Когда мы вышли из бомбоубежища, был страшный ветер, срывались горящие железные листы с крыш и, гремя, как Змеи Горынычи, летали над Зацепой. Страшное зрелище.
Как ни странно, самый праздник был не Новый год, а Первое мая. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля» – эта песня была в крови московского мальчика, а я московский мальчик. И самое главное во всей довоенной жизни было – Первого мая оказаться ближе к Красной площади. Однажды, мне было тогда лет восемь, я пробрался на крышу ГУМа, но слишком рано – всех нас сняла милиция, и мы не увидели парад… Мы тогда делились на ватаги. Были знаменитые дворы – Ульяновка, Маршировка, наш дом назывался Пекарный, потому что в нем находилась пекарня. Я получил очень жестокое амплуа – малышка. Малышка идет впереди всех, далеко впереди, и задирается. Это было, конечно, хулиганством. Надо было плюнуть, подставить ножку, кинуть чем-то. За это я получал первым, подходила ватага и говорила: чего маленького обижаешь? Знаменитая схема жизни и развлечений московских переулков и улиц довоенного времени. Если честно говорить, было страшно, но когда ты играешь роль, то страшно – не страшно, ты идешь, и ничего нельзя сделать, это наше ролевое участие в жизни. Амплуа это, наверное, и определило где-то мою жизнь – не бояться получить, идти первым.
Не могу вам передать основного чувства Москвы, которое созрело в шесть-восемь лет. Этот город был настолько мой, что для меня лечь где-то и поспать немного – ну так, устал – было естественным. Я знал места, где можно спрятаться, где можно увидеть то, что не положено видеть маленькому. Мы очень свободно ориентировались в Москве. У моего старшего брата была манера: «пошли путешествовать по Москве». И почему-то ему всегда надо было меня с собой таскать зимой. Я замерзал через тридцать минут, и он, проклиная меня, вел меня по музеям, просто по городу и очень многое мне открыл. С ним было потрясающе интересно ходить, он видел то, чего не видел я. Я многому научился у брата, сейчас говорят, что со мной интересно ходить.
Москва в моей любви, в моей крови, в моем естестве, и, может быть, поэтому, когда я первый раз приехал в Нью-Йорк, я сказал: ой, это мой город! Того же ритма. Мы никогда не обращаем внимание на то, в каком ритме живет человек, а ведь это важно.
У меня есть несколько моих московских тайн – например, Василия Блаженного и памятника Гоголю. Однажды, влюбленным юношей, я возвращался к себе на Зацепу часа в три утра через Красную площадь. Было лето. Шел я от Исторического музея к Балчугу. Василий Блаженный стоит на возвышении, и когда сумрак, вы не видите храм. Но с каждым шагом он, как изображение на фотографии, проявляется и возникает во всей своей безумной красе. В то утро я это впервые заметил. Волшебная тайна этого поразительно русского по архитектуре памятника, объединившего в себе в гармонии разные начала, как и сама Москва.
А если стоять лицом к памятнику Гоголю (только не того, который стоит, а того, который сидит) и начать обходить его слева и потом резко обернуться, то окажется, что Гоголь за вами подглядывает. По моему ощущению, он видел не просто правду жизни, а тайну правды жизни. Он немного подглядывал за тем, что скрыто, о чем не говорят. Но при этом он всегда добр с самыми смешными и даже с нехорошими людьми. Хотя более резко о России, чем писал Гоголь, никто больше не писал, конечно, кроме Салтыкова-Щедрина. При этом он был выездным, а Пушкин – нет. И именно Гоголь одним из первых получил государственную премию того времени – перстень от царя за «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Москва – моя дивная школа с потрясающими учителями. Мой Дом пионеров, где я первый раз сыграл, поставил первый спектакль. Сколько знаменитых теперь людей там воспитывалось – Владимир Андреев, Людмила Касаткина, Игорь Кваша, Александр Митта, Владимир Васильев, Екатерина Максимова, Тамара Синявская – да всех не перечислить. Моя мечта – найти, на чьей даче находится черный фонтан, который стоял в нашем Доме пионеров и где плавали золотые рыбки, которых не съели даже в 43-м году. Моя Москва – это и Щукинское училище с замечательными преподавателями, театр Вахтангова, МХАТ, родной, хоть я в нем никогда не работал, «Современник», мой Студенческий театр МГУ, который я организовал и создал без разрешения и по легкомыслию…
Москва легла в основу моих трех фильмов. В «Семи няньках» я сумел сделать любопытную для кинематографа начала шестидесятых вещь – показал, как Москва делает зарядку. «Доброе утро, товарищи, все встали» – и я снимал поднимающиеся дома. «Разведите руки в стороны» – и краны разводили в стороны свои стрелы. «Глубоко вдохните, прогнитесь» – и я показывал прогибающиеся мосты. «Вдохнули – выдохнули» – и заводы у меня выдыхали. Я тогда очень переживал, что не справился с цветовым решением Москвы. Но в других двух картинах, в которых выразилась вся моя любовь к этому городу, я уже тщательно организовывал цвет. Во «Внимание, черепаха!» действие происходит осенью и город весь в золоте. Сценарий фильма «Телеграмма» я специально перевел с лета на празднование Нового года, потому что есть времена года, которые идут городу, а Москве идет осень, зима и весна. Сколько я истратил пожарной пены, заливая ею деревья, и город был в сказочном снегу. Я сейчас снимаю мировое обозрение, где пройдут и столицы мира, и малые города, а центром будет Москва. Хочется, хотя это очень трудно, передать органическое сочетание в Москве большого и малого, ее контрасты.
Каждое изменение в Москве для меня было болью. Я переживал появление Калининского проспекта, Дворца съездов, гостиницы «Россия»– сейчас как-то привык, эти маленькие церквушки у гостиницы, как-то все это органически слилось, во всяком случае, в душе. Никак не могу привыкнуть к тому, что застроили проход, восстановив церкви на Красной площади, – слишком привык, что было два входа. Безумно счастлив, лично счастлив храму Христа Спасителя – как же он на месте, как он организует пространство, как его не хватало! Мне даже показалось, что он был как вышибленный зуб, и его поставили на место. И улыбка Москвы теперь стопроцентная.
Александр Минкин
Таганка
И гуляли от рубля!
Высоцкий
Издатели предложили написать про какой-нибудь район Москвы.
– Можно Таганку?
– Конечно.
Отлично! Поехали. Посмотрите на лево: улица Александра Солженицына, а на самом деле Большая Коммунистическая. И если десятки лет ходил по ней, и бегал, и катался на велосипеде, то не смотришь на табличку, ты ж не турист. Ты просто знаешь: это Большая Коммунистическая, а посредине – храм Святого Мартина Исповедника, всегда запертый мрачный склад запрещенной литературы, спецхран. Может, теперь там молятся…
Посмотрите направо: Таганская улица – от Таганской площади до Абельмановской заставы. Таганку мой дядя и его друзья-хулиганы называли «дистанция пять по сто», такая эстафета вроде бы. Потому что на Таганке было пять киосков, где водку продавали в разлив, на закуску сушка. Пробежал дистанцию пять по сто – и начинается прекрасный романтичный вечер с непредсказуемыми незнакомками и вполне предсказуемой дракой…
Теперь Таганка – трезвенница, даже пива не выпьешь. Можно, конечно, купить бутылку или – прогресс! – банку, можно зайти в какое-нибудь заведение, но просто так – стоя на улице, из кружки – нет.
Нет, изображать обычный путеводитель неохота. «Посмотрите направо», «посмотрите налево». Там, конечно, и Театр на Таганке, старое здание и новое. На Таганке была тюрьма, давно снесли, но она осталась в прекрасной песне:
