- Не знаю, - серьезно ответил Кальман. - Мне не доводилось.
- Но вы же Имре Кальман? Или я совсем оглохла?
- Имре Кальман.
- Автор «Осенних маневров», что свели с ума старушку Вену? - Она опять засмеялась.
Недоумение Кальмана росло. Женщина ему нравилась, но сейчас в нем стало закипать раздражение.
- Да, да, да!.. «Осенних маневров» или «Татарского нашествия» - как вам будет угодно.
- Кальман - высокий блондин с волосами до плеч. У него романтическая внешность, и все женщины от него без ума.
- Точный портрет!.. Спросите этих господ…
- Они вечно всех разыгрывают. Надоело. Вы трепач, но симпатичный. Я люблю таких людей, хотя всю жизнь имела дело с горлопанами и устала от них. Только зачем вы врете? - И очень музыкально, поставленным голосом она запела: «Дас ист майн фройнд дер Лёбль».
В углу стояло миниатюрное французское пианино. Кальман подсел к нему и заиграл импровизированный вариант шлягера, переведя мелодию в вальс из своей оперетты. Он проделал это с редкой виртуозностью, украсив финал головоломными пассажами.
- Паула, - сказала женщина, протянув ему тонкую породистую руку; она не забыла, что уже называла себя, просто зачеркивала первое, несерьезное знакомство.
- Имре Кальман, - поклонился тот.
- Теперь я и сама знаю. Я влюблена в вашу музыку. Ни у кого нет такой свежести. Венцы надоели, они все повторяют друг друга.
- Тем горше разочарование… - сказал Кальман и покраснел.
- Разочарование - в чем?
- Исчез высокий романтический герой, любимец женщин.
- Ну и черт с ним! - прервала Паула. - Это такая скука - я знала бы наперед каждое его слово. Все высокие блондины одинаковы, как венские вальсы.
- Боже мой, вы дарите мне надежду… - Кальман опять смутился и замолчал.
Паула смотрела на него дружески, даже нежно.
- Какой вы милый! Вы еще не разучились смущаться. Договаривайте!
Раз в жизни надо уметь решиться, и Кальман со смертью в душе произнес:
- Уйдем отсюда.
Паула даже не оглянулась на своих спутников…
…Они шли по ночной Вене, выбирая тихие улицы со спящими деревьями.
- Мне нравится слушать, а не говорить, - убеждала Кальмана Паула. - А вы, наверное, чересчур намолчались в нашей Вене. Я же знаю всех этих людей: они начисто лишены способности слушать. Все сплошь остроумцы, блестящие рассказчики, спорщики, трепачи.
- Я не большой говорун, - признался Кальман. - Куда охотнее слушаю других.
- Тогда мы оба будем молчать.
- Это не так плохо.
- Но не с вами. Мне многое интересно. Вы блестящий пианист, но в легенде о Кальмане об этом не упоминается.
- Вы затронули мое больное место. Я мечтал стать виртуозом. А потом со мной случилось то же самое, что с моим кумиром Робертом Шуманом - отказал сустав мизинца. Один сустав, но все было кончено. Правда, в случае с Шуманом мир потерял неизмеримо больше, но для меня лично это оказалось тяжким ударом.
- А кто ваш главный кумир?
- Ну, как у всех венгров, - Ференц Лист. Но, если по секрету, - Чайковский.
- Скажите, Имре, как случилось, что вы выскочили, точно чертик из банки? Где вы были раньше?
- Писал серьезную музыку. Кроме того, дебютировал в качестве адвоката и позорно провалился. Потом плюнул на все и занялся своим настоящим делом.
- Вы совсем не похожи на автора легкой музыки.
- Вы хотите сказать, что я скучный человек?
- Нет. Серьезный. Это совсем другое.
- Легкая музыка - дело серьезное. И разве вы не замечали, что комики, юмористы, клоуны, паяцы, все профессиональные весельчаки - грустные люди… Скажите честно, я вам уже надоел?
- Нет.
- Вас ждет друг?
- У меня нет друга… Только прошу вас, не предлагайте мне дружбы.
- Почему? - огорчился Кальман.
- Потому что она уже принята.
- Вы пойдете ко мне? - сказал Кальман и умер.
- Конечно, - услышал он и воскрес.
- Вы будете первой… первой… - дыхание его пресеклось.
- Не станете же вы утверждать, что я буду первой женщиной в вашей жизни? - отчужденно сказала Паула.
- Нет, конечно. Но первой порядочной женщиной…
Завоевать успех оказалось куда проще, чем его сохранить, а тем более развить. Кальман слишком заторопил путь к славе. Не дав публике оправиться от потрясения «Осенними маневрами», он наскоро сработал «Отпускника» и поставил в Будапеште. Нельзя сказать, что это был полный провал, но новых лавров молодой композитор явно не стяжал. Венский вариант - «Добрый товарищ», несмотря на серьезные исправления в либретто и перемену названия, постигла та же судьба. Поезд в Бессмертие оказался вовсе не курьерским, а пассажирским - со всеми остановками.
Склонному к панике Кальману уже мерещился материальный и моральный крах, бесславное возвращение по шпалам домой во тьму забвения. Но рядом была умная, преданная и мужественная Паула Дворжак, она не дала ему пасть духом, опустить руки. Кальман всегда придавал большое значение быту, Паула устроила его жизнь так, что и в минуты крайнего упадка сил Кальман не шел на дно. Они занимали скромное, но отмеченное артистическим вкусом Паулы жилье, на улице, носившей символическое, как считал Кальман, название Паулянергассе. Тут не было ничего, что связывалось у сына шиофокского зерноторговца с представлениями о богатстве: ни ампирной мебели, ни антиквариата, никаких хрупко-шатких безделушек, но красивый букет на столе, два-три офорта на стенах, яркая ткань, небрежно кинутая на диван, веселые занавески придавали неброскому обиталищу уют и даже изящество. И был вкусный, обильный стол - любимую ветчину он покупал собственноручно, остальное будто падало с неба, - крайне осмотрительный в денежных тратах Кальман не расщедривался на хозяйство. Но они жили, держали бестолковую, зато дешевую служанку-кухарку, не жалели крепкого кофе для либреттистов, изредка принимали друзей.
Паула заботилась не только о требовательной плоти Кальмана, она внушала ему: не стремись быть таким, как другие, ищи свое.
Старый будапештский цыган-скрипач Радич, сам того не ведая, помог Кальману вернуться к себе настоящему. Радич был типичным ресторанным цыганом: он ходил от столика к столику со своей скрипочкой, в потертых бархатных штанах и жилетке, что отвечало традиционному образу «сына шатров», не брезгуя подачками, охотно принимая кружку пива или стакан вина; Кальман поднял его на высоту артиста, вложил ему в руку скрипку Страдивария и дал грозного соперника в любви и музыке - родного сына Лачи, виртуоза новой формации. Либреттисты Вильгельм и Грюнбаум - под ревнивым присмотром самого маэстро - силились как можно эффектней развенчать уходящую романтику в образе Радича - Пала Рача и привести к заслуженной победе его сына, человека сегодняшнего дня с консерваторским образованием и светским лоском. Поскольку Кальман в глубине души был на стороне развенчанного кумира с его необузданным нравом и стихийным даром, всю музыкальную силу он отдавал старому цыгану-примасу.
Кальман не принадлежал к тем композиторам, что сочиняют музыку про себя, хотя, случалось, набрасывал целые номера прямо на крахмале манжет, ему необходимо было, чтобы звуки немедленно обретали жизнь в пространстве. И он обычно импровизировал за роялем, ища нужные созвучия.
Он любил работать в ранние утренние часы, когда Паула бесшумно прибирала в комнатах, - они не мешали друг другу. Но в тот раз рояль вдруг зазвучал как-то необычно, словно решив открыть свою тайную душу, и Паула замерла, совсем забыв об уборке. В том, что играл Кальман, звучала пронзительно-печальная скрипка одинокого цыгана его детских грез.
Кальман кончил играть. Паула подошла к нему, обняла.
- Как хорошо, Имре!.. Но я не пойму, это твое или народное?
- А я и сам не пойму, - простодушно отозвался Кальман. - Года два назад я встречался с Дебюсси в Будапеште. Он тогда открыл для себя венгерскую народную музыку и влюбился в нее. И заклинал нас шире пользоваться народным мелосом. Не копировать, конечно, а пытаться передать его свободу, скорбь, ритм и дар заклинания. Недавно я вспомнил, что мой отец говорил то же самое, что и великий Дебюсси: держись за свою землю. А я польстился на австрийские штучки. Короче говоря, «Цыган-премьер»…
- Писатели пришли! - объявила, заглянув в комнату, краснорожая от жара плиты кухарка.
- Меня нет! - тонким голосом вскричал Кальман и кинулся в спальню.
Паула вышла в коридор и почти сразу вернулась.
- Имре, выйди, что с тобой?
Кальман осторожно глянул, на лице его истаивал след пережитого испуга.
- Это твои либреттисты. Ты же сам им назначил.
- Чертова баба! - рассвирепел Кальман. - Зачем она заорала «писатели»?
- Ты хочешь, чтобы кухарка так тонко разбиралась в литературе?
- У нас в семье «писателями» называли судебных инспекторов, которые описывали имущество после банкротства отца. У меня навсегда остался страх перед этим словом. Вообще, все дурное во мне с той поры. Это был слом жизни, потрясение, от которого я так и не оправился. Я был веселым, приветливым, доверчивым мальчиком, но после мне уже никогда не было хорошо. Когда кухарка крикнула: «Писатели!» - я сразу решил: ты наделала долгов, и нас пришли описывать.
