Кусты обильные, соблазнительно краснеют и гнутся к земле. А для моего отчима соблазнительна соседка. То моргнет ей, то рукой коснется. Вскрикнула Катерина — палец о шип колючий уколола, а отчим уже возле нее. Руку целует и говорит, подмигивая (думает, что я не вижу):
— Пойдем, родник поищем. Руку от крови омоешь. А ты собирай шиповник, чтобы полное ведро набрала! — Это уже мне.
Я тщательно собираю ягоды, изнемогаю от боли, ладони изодраны в клочья: что горсть сорву, то ягоды кровавятся от ран.
Прошу слезно:
— Господи, помоги, чтобы ведро скорей наполнилось…
И ведро наполняется кровавыми ягодами.
Нескоро вернулись мой отчим с Катериной. Беззастенчиво разгоряченные. Да, долго источник искали. У Катерины к спине прошлогодние листья прилипли.
— Пойдем домой, — говорит отчим.
И уходит. А я остаюсь с ведром шиповника.
— Я маме скажу…
Он возвращается, угрожающе дергаются его усы:
— Что скажешь?!
— Что я сама ведро несла.
Отчим схватил ведро и пошел рядом с Катериной.
А я поплелась за ними. Потом долго лечила раны на руках.
Див сочувственно посмотрел на меня. Он расстелил свой плащ и прилег. Пожевал травинку, выплюнул.
Через минуту подвинулся.
— Ложись возле меня…
Слезы хлынули из моих глаз.
— Да ты… Такой ты друг?! Да ты такой, как мой отчим…
Див ухватил меня за руки.
— Ну чего ты?… Не плачь, дурочка… Я бы не обидел тебя… Я не способен причинить тебе боль.
Его тихий голос меня успокаивает.
— Я живу не один век и не одну тысячу лет. У меня было и есть много женщин-любовниц. Но не было ни одной женщины-друга.
Он обцеловывает мои руки, и боль утихает, извлекает из пальцев шипы и превращает их в прах.
— Я хочу тебе что-то рассказать, Див.
— Рассказывай.
— Мой отчим наконец ушел к одной из своих многочисленных любовниц. Вскоре наш старенький дом не выдержал дождей и его соломенная крыша провалилась. Неделю дождя не было, а когда мы разобрали соломенные завалы, небо на беду опять затянулось облаками. Ночью начался дождь. Глина с потолка шлепалась на пол. Я разбудила маму. Мы начали выносить в сарай постель, которая еще не успела промокнуть. Я дрожащими руками снимала со стен древние иконы, а полотенца, что висели над ними, как надломленные крылья, оставила. Затем, не знаю, где и взялась сила, я вынесла из этого ада нашу немощную восьмидесятилетнюю бабушку. Она тогда простудилась и прожила совсем недолго. Свою библиотеку я не спасла. Ее уничтожил глиняный дождь…
Я не сдерживаю слез. Див меня утешает:
— Не плачь. Я подарю тебе много книг… А еще… я расскажу тебе рецепт шиповникового вина. Его пьют к причастию и грешники, и праведники.
— Див, я не верю, что из шиповника можно приготовить кагор…
— Маловерная… — выговаривает мне Див. — Имей терпение…
Он написал мне рецепт шиповникового кагора на кленовом листке… Потому что эта встреча была осенью.
Шиповниковым кагором я угощаю дорогих моему сердцу друзей. Ибо в этом вине вся моя любовь к миру…
— Див, не весь мир испоганился. Ходят по земле и добрые люди…
…Див научил меня не только создавать различные вина. Он научил распознавать людей, добрые они или злые, только взглядом в глаза, он научил жить и выживать на этом белом свете. Любопытном. Опасном. Полном приключений и разочарований. И каждое время земного года дает мне большие надежды. А когда в моих жилах становится мало крови, я достаю с самой верхней полки погреба бутылку сухого красного вина, наливаю полкружки, довожу до кипения, добавляю корицы и выпиваю. Див живет тысячи лет, а я планирую дожить до ста, разве что помешает какое-то мировое потрясение, которых сейчас много.
Но хватит разговоров! Мне пора разливать по бутылкам вино…
Они идут рядом. Улицы зажигают фонари. Амалия закрывает глаза и пытается почувствовать мир так, как его, наверное, чувствует Виктор. Нет. Это страшно. Мир исчезает. Исчезает все, приятно оно тебе или наоборот, и вдруг панически хочется видеть хоть что-то, хотя бы переполненные мусорные баки, бомжа возле них, неотреставрированные здания в лесах, разрушающиеся от времени и равнодушия. Все, что вызывало когда-то негатив и вгоняло в депрессию, вдруг становится желанным и необходимым, как часть того, что можно потерять навсегда, оставшись в вакууме. Страшно. Как оно — уметь жить без этого, с каким-то минимумом? Он умеет. Хотя, наверное, не так давно это с ним случилось.
Она не решается задавать вопросы о его прошлом, чтобы не попасть в болевую точку. Он тем более не решается, вспоминая рассказ Женьки о том критическом вечере и его финале в виде невероятной расписки-отсрочки на неделю… От вечера понедельника. Неужели прошло всего двое суток? Так она молодец! Так держится… И вчера тоже. Если, конечно, это не раздвоение личности настолько, что одна Амалия, которую ничто не держит на этом свете, осталась дома, а вторая, проживающая чужие жизни, питаясь ими, осторожно ступает рядом с ним по тротуарам старых улочек. Кому из них он должен протянуть руку помощи? Кого зацепить хоть каким-то смыслом жить, по крайней мере чтобы «читать» дальше?
— Как думаете, женщина, ваша поклонница, почему она не приходит сама, чтобы рассказать свои истории и угостить вином? Такая нерешительная?
— Это очень странно…
Они пересекают по очереди две улицы, поперечные той, по которой идут, пока она снова начинает говорить.
— Но это не рассказы. Это уже готовые эссе. Рассказать так, сидя напротив за столиком, невозможно, неужели вы не заметили?
— Да… Пожалуй, вы правы. Я не подумал. Действительно, представить адекватного человека, который придет и расскажет то же и так же, довольно сложно. Хотя… Мы с вами уже имели возможность послушать удивительный рассказ о киевской мистике. — Виктор облегченно вздохнул — Амалия пока не стала снимать маску, поэтому он тоже остается при своей, хотя она его уже тяготит.
Амалия промолчала, но подумала, что тот наблюдательный романтик, влюбленный в мистическую гувернантку, и ей самой оказал поддержку в совершенно реальной, даже криминальной истории, возможно, именно потому, что имел отточенный взгляд на женщин, отличающихся от общей массы хотя бы кружевными перчатками.
— Думаете, третья бутылка удивительного вина завершила трилогию эссе?
— Не знаю. Скорее всего, эта женщина хочет, чтобы ее истории попали в мои книги. Но я не могу ей этого обещать.
Виктор снова напрягся, ведь, если Амалия скажет правду, следующий шаг будет за ним, чтобы сравнять счет их странных фантазий. Он-то уже созрел, только бы она не рассердилась, не обиделась и не послала его к черту вместе с его стопроцентным зрением…
— Как поживает ваша кошка? — неожиданно сменил он тему разговора. — Вы согласовали с ней рацион?
— К счастью, она не переборчива, — улыбнулась женщина.
— А как вы ее назвали?
— Я не называла. Она пришла с именем.
— У нее в кармане был паспорт? — рассмеялся Виктор. Амалии понравился его смех и умение с юмором относиться к жизни, ей бы так.
— Нет, ее представила соседка, чей балкон рядом с моим. Они были знакомы раньше. — На душе у Амалии будто рассвело — и при мысли о бедной брошенной хозяевами Сильве, которая нашла свой дом и сумела снова поселиться в нем, и о неравнодушной соседке, и оттого, что неожиданно появился в ее жизни этот странный человек, которому бы следовало ныть, жаловаться, ругать нашу медицину и правительство, а он шутит…
— Вы очень благородно поступили, позволив Сильве снова жить в ее квартире, — сказал он серьезно.
— Вы думаете? — остановилась от удивления Амалия. — Собственно, меня никто не спрашивал. Иногда мне кажется, что это я живу у нее, а не наоборот.
— О, это уже напоминает историю, которую вы могли бы рассказать в кафе, если бы записались не в картотеку Читателей, а в другую!
Она промолчала. Задумалась, хотела бы или смогла бы она сама отделить от своей жизни какую-то частицу и угостить ею незнакомого человека, взамен получив кофе и десерт. И не нашла ответа на этот вопрос.
Она снова вышла из такси возле своего подъезда. Он опять поцеловал ее руку и уехал дальше, не договариваясь о следующей встрече, хоть и волновался за ту Амалию, в которую превратится эта, когда переступит порог Сильвиной квартиры. Но именно наличие там кошки увеличивало вероятность того, что Амалия удержится.
