Готовясь к матчу — мы с Колином играли за «Куинз Парк», а Тони и Нодж — за «Челси», — я чувствовал, что силы мои беспредельны, что я неуязвим. Наркотик и солнце придали мне бешеный заряд, я смотрел на смеющиеся лица своих друзей и втайне восхищался ими: казалось, мы знали друг друга всю жизнь и никогда не расстанемся. Вдалеке гавкала собака, откуда-то слышался перестук колес на железной дороге.
Создавалось ощущение, что мы можем играть бесконечно, несмотря на жару и на то, что нас всего четверо на огромном поле. Мы сняли футболки: Колин, обнаживший свое бледное тело в оспинах; Нодж — красный и приземистый; долговязый, смуглый, мускулистый Тони; я — среднего роста, обычного телосложения, разве что родимое пятно на лбу покраснело и переливалось на солнце, как бы компенсируя отсутствие выразительности в моей неприметной внешности.
Обычно во время игры нас захватывал дух соперничества, но в тот раз все были почему-то веселыми, чуткими, великодушными. Играли мы хорошо, несмотря на выпитое пиво и наркотик; поле как будто сжималось под ногами, а ворота расширялись. На огромном зеленом пространстве не было никого, кроме нас и собаки, шныряющей по периметру. В какой-то момент, когда счет сравнялся, Нодж пробил в сторону ворот прямо от центрального круга. Мяч приземлился, начал скакать около левой штанги, и вдруг собака выскочила на поле и ткнула его головой точно в середину ворот. Классический пример того, что Ноджу всегда везет. Тони и Нодж свалились на спину от смеха, а Колин стал гоняться за собакой, крича, что гол не считается. Но это не имело значения. В тот день ничего не имело значения. Мир вокруг был залит ослепительным светом, и мы в центре этого мира чувствовали себя счастливыми, беззаботными, глупыми, всемогущими.
После сорока минут игры под палящим солнцем мы начали потихоньку сдавать и в конце концов уселись вчетвером в центре поля. Волосы у всех были взъерошены, дыхание — прерывистым, мы растянулись на траве на самом солнцепеке. Я повернул голову и наблюдал за преломлением света, за движением воздуха, искаженного зноем. И вдруг вдали, где-то на краю парка, заметил ярко-синее пятно.
— Мне кажется, там бассейн, — сказал я почти шепотом. Слова зависли в воздухе над нами, как туман.
— Не может быть, — откликнулся Нодж.
— Почему? — спросил Тони. Он никак не мог отдышаться. Кожа у него на шее начала облезать. Завтра ему придется несладко.
— Это было бы слишком хорошо, — пояснил Нодж.
Так же, как сейчас, в те времена Нодж верил, что ничего хорошего впереди нет, — и это при его-то везении!
— Давайте все-таки взглянем, — предложил я.
Мы заставили себя подняться и потащились к тому месту, где виднелось голубое пятно. Когда мы приблизились, стало ясно, что это действительно бассейн, детский лягушатник. С одной его стороны низвергался крошечный водопад, откуда, пенясь, лилась белая вода. В окружении плавящегося асфальта она казалась небесно-голубой. Невероятно, но вокруг тоже не было ни души. Тони первым прошел через ворота, срывая на ходу остатки одежды. Его яйца и член подскакивали на бегу. Он прыгнул с разбега в глубокую часть бассейна, но и там воды ему было по колено. Он тут же лег на спину и погрузился под воду, потом вынырнул, выпустил фонтанчик изо рта и начал петь «Sweet Dreams are made of this»[42] «Юритмикс».
Мы тоже сняли одежду. Колин раздевался последним, стыдливо повернувшись к нам спиной. А потом в полном молчании все погрузились в воду. На нас снизошло почти благостное состояние. Мы полностью расслабились. Наши вытянутые тела оставляли белые следы на поверхности воды. Водопад шумел в ушах.
Не знаю, сколько времени мы провели в этом лягушатнике, лишь изредка покачиваясь на волне при порыве ветра и молча, если не считать долгих, удовлетворенных вздохов, время от времени нарушавших тишину. Свет отражался от воды и разрисовывал наши лица причудливыми бликами. Иногда над головой пролетал реактивный самолет. Вдалеке все еще лаяла собака, но это были единственные звуки, раздававшиеся вокруг.
В какой-то момент я достал фотоаппарат и велел всем позировать голышом. Мы подняли наши банки с пивом и начали совершенно искренне смеяться. В воде плавал футбольный мяч. Я установил автоматический режим, и фотоаппарат сработал, разнося щелчок эхом по парку.
И вдруг ни с того ни с сего мне стало грустно. Это длилось всего одну секунду, как маленькая пародия на предшествовавший экстаз, но ощущение было достаточно сильным, чтобы выбить меня из колеи. Появилось странное ощущение. Будто я нахожусь на пике своей жизни. И лучше уже не будет, а эти волшебные мгновенья растворятся в последующей монотонной, будничной жизни. Чувство невосполнимой потери пронзило меня, как нож мясника, я вдруг увидел себя спустя годы, оглядывающегося назад в недоумении, неспособного понять, что же произошло, почему мне не дано больше пережить такие чудесные мгновенья. Грусть исчезла так же неожиданно, как наступила. Но в любом случае переливающийся шарик нашего приподнятого настроения лопнул от громкого крика:
— И что это вы тут делаете? Это же бассейн для малышей! И оденьтесь, черт побери.
Мы не заметили, как из-за кустов рододендрона вышел сторож. В руках у него была палка с острым наконечником для сбора мусора, которой он тряс в нашем направлении. Несмотря на жару, он был в полной форме, застегнут на все пуговицы и в галстуке. Добрый, старый служитель парка. Я думал, они все уже вымерли.
— Господи, какой ужас! — патетически воскликнул Тони, изображая испуг.
— Надо делать ноги, — подхватил Нодж нашу коронную шутку.
— Это хороший полицейский. Во всем виновато общество, — добавил я, завершая представление.
Мы опять начали смеяться, но все-таки послушно покинули бассейн и, промокнув влагу футболками, оделись. Сторож наблюдал за нами с возмущением. Ему было лет пятьдесят, лысый, переполненный злобой и разочарованием. Что же жизнь делает с людьми! Как можно довести человека до такого состояния? Мне вдруг стало жаль этого стража порядка, закованного в наглухо застегнутую рубашку и форменную куртку. Мне показалось, что он завидует нам, нашим еще не утраченным возможностям. Одевшись, я подошел к нему.
— Извини, приятель. Мы не знали, что здесь нельзя купаться.
Я посмотрел в его глаза с пожелтевшей роговицей. Они были безразличные, пустые и грустные. Его переполняло какое-то чувство, в котором он не хотел признаваться. Он отвел взгляд и уставился на бассейн.
— Идите домой.
Сказано это было уставшим голосом человека, признавшего свое поражение, от злобы не осталось и следа. Меня охватило необъяснимое желание положить ему руку на плечо, но он развернулся и ушел.
Выстроившись в ряд, на этот раз развернутый вдоль горизонта, как певцы в хоре, мы пошли через парк обратно к «кортине». Хлорка щипала глаза, но я по-прежнему чувствовал себя свежим и бодрым. На обратном пути мы почти не разговаривали, сшибали на ходу одуванчики и нехотя бросались друг в друга подвернувшимся под руку репейником. Мы были без пяти минут взрослыми, но внутри каждого из нас еще теплились очаги мира детских привычек и представлений. Однако я знал, что этот мир внутри нас угасает, находясь на грани полного исчезновения.
Потом мы зашли в паб: это был огромный старый сарай в двадцати километрах от окраины города — где-то в районе Аксбриджа или Пиннера. В пабе тоже почти не было народу, мы сидели и пили ледяное пиво под тентом в саду и закусывали сыром, луком и хлебом. Часам к трем мы уже клевали носом: футбол, солнце и кокаин сморили нас.
Тогда мы залезли в «кортину», не зная, что делать дальше, но не особенно унывая по этому поводу. Тони завел мотор и, не имея никакой конкретной цели, вырулил на дорогу, ведущую к Шепердс-Буш. В тот вечер «КПР» проводил товарищеский матч перед открытием сезона. До игры оставалось часа четыре. Надо было как-то убить время, решили заехать к Тони, выпить еще пива и прикончить остатки кокаина.
Когда мы уже подъезжали к Шепердс-Буш, я заметил, что веки у Тони стали тяжелыми. Вдали виднелись огни Лофтус-роуд, огибавшей Уайт-сити. Колин тихонько похрапывал: он практически сполз с сиденья. Нодж тоже закрыл глаза. Тоннель на Хангер-лейн был перекрыт, пришлось ехать в объезд. Меня немного беспокоило смутное ощущение, что Тони слишком резко тормозит на светофорах.
И вдруг послышался звук разбитого стекла. Тони, в состоянии, близком к ступору, посмотрел по сторонам. «Кортина» буквально срезала подфарники черного такси, стоявшего на обочине. Лицо водителя перекосилось от ярости. Он уже вылезал из машины.
Первым пришел в себя Нодж. На него находили иногда приступы безудержного безрассудства, поражавшие полным пренебрежением к последствиям.
— Гони! — закричал он, пока Тони мешкал с коробкой передач.
Я вытянулся как струна, не зная, что делать. Колин все еще спал, полуулыбка блуждала на его губах. Тони вдавил педаль газа, просвистел мимо разворачивавшегося такси, пролетел на красный свет и въехал на круговой перекресток. Я знал, что развязка на Хангер-лейн в этом месте была похожа на летающую тарелку: над массивным бетонным кругом возвышался прозрачный, невесомый круг из стекла.
