По некой прихоти судьбы, когда я сидел себе со своей книжкой и никого не трогал, мимо проходил какой-то тип в шелестящем анораке; заметив, что я читаю, он воскликнул:
— Ага, тот самый Торо!
Подняв глаза, я увидел, что тип уже примостился напротив. На вид ему шел седьмой десяток: копна седых волос и празднично мохнатые брови, поднимающиеся шпилями, как кончики крепко взбитых меренг. Казалось, кто-то пытался подвесить его за пучки бровей.
— В поездах он, знаете ли, ничего не смыслит, — продолжал тип.
— Простите? — настороженно отозвался я.
— Ну, Торо, — он кивнул на мою книгу. — Ничего не смыслит в поездах. А если смыслит, так ничем это не показывает.
Он от всего сердца посмеялся собственной шутке, с удовольствием повторил ее еще раз, а потом уселся, сложив руки на коленях, словно припоминая, когда мы с ним в последний раз так весело проводили время.
Я очень скупо кивнул в ответ и уткнулся в книгу, что, как я надеялся, будет истолковано незваным гостем в качестве пожелания валить на хрен. Вместо того он перегнулся через столик и согнутым пальцем потянул книгу на себя — действие, которое я и в лучшие минуты нахожу весьма раздражающим.
— Знаете его книжонку — «Великая железная дорога…», как ее там? Через всю Азию. Знаете?
Я кивнул.
— А знаете, что он в той книжке едет из Лахора в Стамбул на «Дели-экспресс» и ни разу не упоминает марку локомотива?
Я видел, что тип ждет отклика, и отозвался:
— О?
— Ни разу. Можете себе представить? Что толку писать книгу о железных дорогах, если не рассказываешь про локомотивы?
— Вы, значит, интересуетесь поездами? — произнес я и немедленно пожалел об этом.
Не успел я опомниться, как книга лежала у меня на коленях, а я слушал речь самого большого зануды в мире. Я не очень-то вслушивался в его слова. Меня отвлекали его брови-башенки и открытие, что не менее обильный урожай волос вырос у него в носу. Верно, он их мыл шампунем «Чудесный рост». И был он не просто фанатиком поездов, но фанатиком-говоруном, а это куда более опасная разновидность.
— Возьмем этот поезд, — говорил он. — Это тип «Метро-Кэммел», выпущенный заводом Суиндона, скажу наугад, между июлем 1986 и августом, самое позднее сентябрем 1988 года. Я сперва не поверил, что это суиндонский 86–88 из-за крестовин на спинках сидений, но потом заметил заклепки с вмятинками на боковых панелях и подумал: «Тут мы, друг мой Сирил, имеем дело с гибридом. На свете мало в чем можно быть уверенным, но уж заклепки «Метро-Кэммел» тебя не обманут». Так вы откуда?
Я не сразу понял, что вопрос относится ко мне.
— Э… из Скиптона, — отвечал я, солгав только наполовину.
Он кивнул:
— У вас там перекрестные дуги «Кросс и Блэквелл»… — За точность не поручусь, но прозвучало это полной бессмыслицей. — А вот я, скажем, живу в Аптоне-на-Северне…
— Северная скука, — вставил я, но он не уловил намека.
— Вот-вот. Мы как раз мимо проезжаем. — Тип обиженно глянул на меня, будто я попытался сбить его с мысли. — Так вот, у нас здесь колесные каретки «Зет-46 Занусси» с горизонтальным выносом «Эббот и Костелло». Зет-46 всегда отличишь, они на стыках выделывают не «тонк-тонк», а вроде как «патуш-патуш». Сразу себя выдают. Бьюсь об заклад, вы и не знали…
В конце концов мне стало его жаль. Жена умерла два года назад — покончила с собой, как я догадываюсь, — и с тех пор он проводил время, катаясь по железным дорогам Британии, сравнивая заклепки, запоминая таблички с номерами или чем там еще занимают время эти бедняги, дожидаясь, пока их приберет к себе Господь. Мне недавно попалась статья, в которой докладчик Британского психологического общества трактовал увлечение поездами как разновидность аутизма под названием «синдром Аспергера».
Тип сошел в Престатине — ему донесли, что туда утром прибыл 12-тонный тендер-мешалка производства «Фаггот и Грэви», и я помахал ему в окно, когда поезд тронулся, и откинулся назад, наслаждаясь покоем. Я слушал, как отстукивают на стыках колеса — мне в их стуке слышалось «синдром-аспергера, синдром-аспергера», — и провел последние сорок минут до Лландидно, праздно подсчитывая заклепки.
Северный Уэльс из поезда выглядит как каникулярный ад — бесконечные ряды трейлерных парков, похожих на концлагеря, посреди продуваемой ветрами пустыни, на неправильной стороне от рельсов, а на правильной, за двухполосным шоссе, — безграничные заносы влажного песка, испещренного подозрительными промоинами, и вдали — полоска моря. Мне это представляется странным способом отдохнуть: ночевать в жестяной коробке среди поля за мили от всего на свете, при британском-то климате, а по утрам вываливаться вместе с толпами обитателей других точно таких же коробок, пересекать рельсы и двухполосное шоссе и тащиться через изрытую ямами пустыню, чтобы обмакнуть пятки в далекое море, полное ливерпульской дряни. Не могу сказать, что именно, но что-то здесь не по мне.
Потом трейлерные парки вдруг поредели, ландшафт вокруг Коулин-бэй тронул налет красоты и величия, поезд круто повернул к северу, и через несколько минут мы прибыли в Лландидно.
Это действительно отменный, прекрасный город, выстроенный над просторным заливом, и вдоль его широкой набережной высится ряд чопорных, но снисходительных отелей девятнадцатого века, напомнивших мне в гаснущем свете ряд викторианских нянюшек. Лландидно с самого начала, в середине 1800-х, строился как курортный город и культивирует добрый дух старомодности. Не думаю, чтобы Льюис Кэролл, как известно, гулявший по этим набережным в 1860-х с маленькой Алисой Лидделл, рассказывая девочке захватывающие истории о Белом Кролике и гусенице с кальяном, а в перерывах прося одолжить панталончики, чтобы утереть вспотевший лоб и, возможно, сделать с нее в комбинации несколько безобидных моментальных снимков, — не думаю, что он заметил бы здесь перемены, разве что отели теперь освещались электричеством. Алисе ныне исполнилось бы — сколько? — 127 лет, и она, может быть, меньше отвлекала бы несчастного математика-извращенца.
К моему великому огорчению, город оказался забит приехавшими на выходные пенсионерами. Все боковые улочки были заставлены машинами со всех концов страны, все отели, куда я заглядывал, были переполнены, и в каждом ресторане я видел в окна толпы — точнее сказать, океаны — склонившихся над супом и кивающих с довольным видом седых голов. Бог весть, что привлекло их в это безрадостное время года на валлийское побережье.
Дальше по набережной стояли несколько пансионов, больших и практически неотличимых друг от друга, и в некоторых окнах виднелись объявления о свободных комнатах. Я мог выбирать из восьми или десяти одинаковых, что всегда повергает меня в нервное состояние. Я знаю за собой привычку выбирать неудачно. Моя жена с первого взгляда выберет в ряду пансионов тот, в котором хозяйничает добродушная детолюбивая седовласая вдовушка, где простыни белы как снег, а ванны сверкают фарфором, между тем как я могу обычно рассчитывать на жадного хозяина с обвисшей сигареткой в зубах и кашлем, который заставляет задуматься, куда он девает мокроту. Такой, с мрачной уверенностью решил я, ждет меня и сегодня.
У дверей каждого пансиона висела доска с перечислением удобств: цветной телевизор, ванна в каждом номере, угощение для новых постояльцев, холодная и горячая вода… Это лишь усугубило мое уныние. Как можно разумно выбирать среди такого множества возможностей? Одни предлагают спутниковое телевидение и гладилку для брюк, другие выделяют крупным курсивом: «Свежая пожарная лицензия» — вот уж чем мне в голову не пришло бы поинтересоваться в пансионе. Насколько же проще все было в те дни, когда наибольшим, на что вы могли рассчитывать, была горячая и холодная вода в каждом номере.
Я выбрал заведение, которое снаружи выглядело не хуже других — оно обещало цветное телевидение и кофеварку в номере, а мне больше ничего и не требуется, чтобы с уютом провести субботнюю ночь, — но едва переступил порог и вдохнул запах сырой штукатурки и отставших обоев, как понял, что выбрал не то. Я готов был развернуться и бежать, но владелец уже вышел из комнаты и остановил мой побег негостеприимным:
— Да?
Короткая беседа обнаружила, что за комнату на одного с завтраком берут 19.50 — мягко говоря, грабеж. Остаться в таком сомнительном заведении за столь непомерную цену и думать было нечего, поэтому я сказал:
— Меня это устроит, — и поселился.
Очень трудно сказать «нет».
Комната оправдала все мои ожидания — она оказалась холодной и безрадостной, с меланиновой мебелью, колючим ковром и теми таинственными пятнами на потолке, которые приводят на ум забытый в номере наверху труп. Ледяные пальцы ветра пробирались сквозь щелястую раму единственного окна. Закрывая занавески, я уже не удивлялся, что их пришлось основательно подергать, заставляя сойтись, и что на середине они так и не встретились. На подносе стояло все, что нужно для кофе, но чашки были — позвольте выразиться снисходительно — отвратительны, а ложки прилипли к подносу. Ванная комната, тускло освещенная огоньком, загоравшимся, если дергали за шнурок, обнаружила выщербленные плитки пола и многолетнюю грязь, набившуюся во все углы и щели. Я рассмотрел желтую кайму на ванне и раковине и понял, куда хозяин девает свою мокроту. Не могло быть и речи о том, чтобы влезть в эту ванну, и я плеснул холодной водой в лицо, вытерся шершавым, как наждак, полотенцем и с радостью вырвался наружу.
