Крупная номенклатура и крупные «теневики» стали проявлять все больший интерес к старинным ценностям.
Прежде вполне удовлетворялись импортным дефицитом — жратвой, мебелью, тряпками, машинами, золотом и камнями — в советских ювелирных изделиях.
И вдруг потянуло к старине.
Вошли, надо полагать, во вкус.
Обтесались, сообразили, в чем подлинные ценности.
Вроде благая весть — нашего полку прибывает. ан — нет.
Большие подступили неприятности, можно сказать — беда.
Они ведь — особенно номенклатурные товарищи — покупать были не приучены, им привычнее было отнимать. Благо предшественники у власти, начиная с пламенных революционеров, традиции заложили основательно.
И началось.
С одной стороны за дело взялись органы. Никаких законов, понятное дело, принято не было. Большевики — те хоть по случаю каждого своего безобразия строчили декреты и расклеивали их по заборам. Тогдашние власти предержащие стали умнее. И спокойнее.
Примет очередной пленум партии на первый взгляд безобидное постановление: «О совершенствовании деятельности по…», «Об усилении борьбы с…» Далее — что-то невнятное, не сразу разберешь, о чем речь.
Те, однако ж, кому эти постановления предстояло проводить в жизнь, очень хорошо разбирали.
Можно сказать — ловили на лету.
И немедленно брались за дело.
Покатилась волна «антикварных процессов» — засудили нескольких видных коллекционеров, разумеется, с конфискацией.
Но это было еще не самое страшное.
В конце семидесятых в Москве, Питере, Киеве совершены были небывалые по дерзости, жестокости и размаху преступления. Ограблены и в большинстве случаев убиты были люди известные — актеры, ученые, художники. Все — собиратели старины, известные коллекционеры. Преступников ни в одном случае не нашли.
Небывалое по тем временам явление. Крупные преступления, тем паче если жертвой становилась знаменитость, как правило, раскрывали.
Выводы, как ты понимаешь, напрашивались самые неутешительные.
Понятно было, что подступиться к тем несчастным официально было сложно. Слишком уж известные и заслуженные оказались коллекционеры. На дворе все же не тридцать седьмой год. Брежнев с Западом политес вовсю разводил. Однако ж слишком сладкими кусочками, слишком желанными кому-то показались их собрания.
Вот и решились на страшное.
— Кто же. Вера Дмитриевна?
— Не знаю, детка. В разных случаях имена называли разные, в одной истории упоминалась даже Галина Брежнева. В другой — грешили на тогдашнего министра культуры, Катьку Фурцеву.
А вот по поводу убийства Непомнящих — имен не звучало. Но история была. И связана она — правильно ты предположила — именно с крапивинской «Душенькой».
— Вы тоже уверены, что это «Душенька»?
— Абсолютно уверена. Я, дружок, уж если что знаю, так можешь не сомневаться — так оно и есть. А Сева покойный — Игоря отец — тот и вовсе знал наверняка.
Мы с ним крепко дружили, хотя виделись нечасто.
Я скажу тебе откровенно — Зою его не слишком жаловала. Не было в ней души, одна красота неописуемая, Кукла фарфоровая — заводная и говорящая.
Прости Господи, худое говорю о покойнице!
А он — обожал.
Ну так его дело.
Мое мнение при мне оставалось. Однако кривить душой не умею.
Потому — во избежание нежелательных эксцессов — встречались мы с Севушкой редко. Когда он без Зойки в Питер наезжал.
Теперь слушай внимательно, девочка. Все, что прежде сказано, была вроде присказка. Сказка только теперь и начинается.
Зимой семьдесят восьмого, в самый канун Рождества — которое по новому стилю, — пришел он сюда. В эту самую квартиру. В этой самой комнате пили мы с ним кофе, коньяк — вот как с тобой сейчас — и разные разговоры разговаривали. Слава Богу, было о чем поговорить.
Однако он ведь фанатик был по части своего Крапивина и особенно «Душеньки». О чем бы речь ни шла, непременно излюбленного конька оседлает — и пошла писать губерния!
Так и в тот раз беседа наша как бы сама собой докатилась до крапивинского портрета.
Сева, как заведено, сначала оппонентов обругал. Потом сообщил, что какие-то новые экспертизы затевает, стал было о них подробно рассказывать — да вдруг словно осекся и как-то потемнел лицом. Будто что-то скверное вспомнил.
Я, естественно, с расспросами. Он поначалу отмахивался — дескать, ерунда, пустяк, просто вспомнилось ненароком.
Но я женщина целеустремленная, если чего захочу — непременно добьюсь. Ну, добилась. Рассказал он мне, что уже некоторое время — что-то около двух или трех месяцев — донимает его один человек. Птица, как Сева его определил, высокого полета. Очень высокого.
Имени, понятное дело, не назвал — в таких случаях это не принято. Да меня, откровенно говоря, имя не слишком интересовало. Много тогда птиц вокруг нас кружило.
У Севы же клиентура всегда была исключительно серьезная. Он ведь еще консультировал и считался одним из лучших экспертов. Так что ничего необычного в появлении «птицы» я не усмотрела. Это уж потом, когда Севы не стало…
Однако давай по порядку, а то собьюсь, расквашусь, не приведи Господь.
«Птица», стало быть, вокруг Всеволода кружила не просто так, дабы разжиться какой-нибудь стоящей вещицей, а вполне целенаправленно. Требовалась ей — ни много ни мало — сама «Душенька». И была «птица» очень уж настырной — деньги предлагала сумасшедшие, и если бы только деньги… Я еще удивилась тогда…
«Что ж, мол, еще-то?»
«Обмен», — отвечает.
«На что меняться-то?»
«А на что захочу!»
«Это как же?»
«А так. Любую вещь — картину, скульптуру, драгоценность. Где бы она ни находилась — хоть в Третьяковке, хоть в Гохране, хоть в частной коллекции».
«Да он в уме, твой проситель?» — спрашиваю.
«В уме. И, поверь, слов на ветер не бросает».
Озадачилась я, скажу откровенно. И еще — стало мне тогда не по себе. Севе, как видно, тоже.
Спрашиваю: «Зачем ему так уж „Душенька“ понадобилась?»
Он только плечами пожал. «Сам, — говорит, — теряюсь в догадках. А „птица“ молчит, сколько ни пытал».
Такой у нас разговор вышел — и оказался он, между прочим, последним. Больше я Севу не видела.
Года не прошло — в августе его с Зойкой зарезали.
И «Душеньку» забрали.
Ну а в тот раз мы еще долго сидели, переключились как-то на другое.
Однако на прощание я ему сказала: «Не мне тебя учить, однако „птицы“ своей все ж поостерегись. Тем паче если она на самом деле такая всемогущая».
Он помолчал немного, вроде задумался. А когда заговорил, оказалось, думал вовсе не над моими словами: «Понимаешь, он ни за что не говорит, зачем ему „Душенька“, но я чувствую — это странно, правда, — чувствую, что она ему действительно позарез нужна. Буквально вопрос жизни и смерти. Вот ведь коллизия!»
Мне показалось даже, что он колеблется, хотя представить, что Непомнящий расстанется с портретом, было невозможно. Я все же спросила.
"Да ты что?! — Он взглянул на меня, как на умалишенную. И тут же снова погрузился в свои мысли, потому что пробормотал, явно не ко мне обращаясь:
— Странно все это. Очень странно".
На том и расстались. И вышло — навеки.
Голос Веры Дмитриевны дрогнул.
Похоже, она все же собралась «раскваситься», и Лиза поспешила перевести разговор в конструктивное русло:
— А потом, когда все уже произошло?
— Потом, детка, я ревела целую неделю, хотя вообще-то не плакса. И знаю то же, что и все прочие. Игорю, надо думать, больше известно.
Они поговорили еще немного.
Лиза уже почти опаздывала в Пулково, иначе сидела бы подле чудной женщины, слушала, любовалась, пока та сама не выставила бы за дверь.
Впрочем, Лиза была уверена, что не выставила бы.
Значит, сидели бы вместе, вдвоем, до скончания века.
И не наскучило бы.
Знала точно.
Однако — время.
Вера Дмитриевна на самом деле была женщиной целеустремленной, привыкшей исполнять собственные решения любой ценой.
Покидая удивительную квартиру, Елизавета увозила в дорожной сумке несколько солидных бархатных футляров. О стоимости того, что в них, старалась не думать.
«Знаю я, какие у него деньги. И у тебя — откуда теперь? Пусть будет. Неизвестно еще, как дело повернется. Не пригодятся — так вернете, не присвоите. А сейчас бери и не спорь!»
Спорить с Верой Дмитриевной Шелест действительно было бесполезно.
Москва, 5 ноября 2002 г., вторник, 19.00
Подполковник Вишневский был человеком слова.
И это значило, что утром следующего дня оперативники из следственной бригады МУРа получат доступ в архив ФСБ, а вернее — к одной-единственной архивной папке с материалами уголовного дела, возбужденного в далеком семьдесят восьмом году по факту убийства известного московского коллекционера Всеволода Непомнящего и его супруги.
Но прежде — и это нисколько не нарушало «неофициального» соглашения — Юрий Вишневский счел необходимым тоже взглянуть на эти материалы. Благо доступ в архив был круглосуточным.
