Отхохотавшись, Роберт спросил: «А где твой классик?»
«Вопрос непраздный, — строго заметила она и с неменьшей строгостью ответила: — Его здесь нет». С этими словами она одномоментно, то есть двумя рывками, выскочила из куртки и брюк своего треника и, оставшись в бикини, устремилась к морю.
«Вот это да, — глядя ей вслед, сказал член Союза писателей Эр, — мужа нет, острит напропалую, литовцев покоряет с маху. Боюсь, как бы в этой части Тавриды не разгорелась братоубийственная война».
Среди молодых мужчин и женщин художественной Москвы в те годы царило некоторое безумие, называемое «перекрестным опылением». При этом супружеская верность, как говорили в «кругах», не возбранялась. Но и не навязывалась, indeed. Если бы опытный социолог с дополнительным медико-психологическим образованием вознамерился проследить и перенести на листы широкоформатной бумаги (личных пи-си тогда и в помине не было) перемещение любовной пыльцы, получился бы диковинный небосвод со звездами и пунктирами межзвездных коммуникаций, в которых заблудился бы и Казанова.
Конечно, были там и треугольные, серьезные, «каренинские» романы, однако в большинстве своем молодые люди обоих полов отнюдь не стремились разыгрывать тяжеловесную классику с разрушительной ревностью, их больше влекла сексуальная авантюра: случайные встречи, скажем, в поезде «Красная стрела», случайные или подстроенные совпадения в Домах творчества, соседние каюты на теплоходе «Грузия», побеги в Питер, в Ялту, в Сочи, в высокогорный Цахкадзор, где все, старик, до чрезвычайности обостряется, или, предположим, какой-нибудь большой загул по поводу Ленинской премии у «нашего мужа», когда на высоком градусе поддачи спонтанно возникшие парочки разбредаются по саду; бывает и чистая декамероновщина, связанная с постоянной советской темой «муж уехал в командировку».
Мужчин с активным драйвом узнавали сразу и называли с исключительным цинизмом «ходоками»: дескать, изголодались так, что тыщу верст готовы пропереть пешком, ежели появится какая-нибудь стоящая баба.
Женщин богемы оценивали по особой искорке в глазах, которую уважительно называли «блядинкой». Интересно отметить, что все эти перемещения и пересечения вовсе не были повальным блядством. Скорее уж можно было это назвать массовой карнавальной игрой новых свободных — или жаждущих свободы — людей в несвободном государстве. Так в Москве с ее вечной кошмой серых небес жаждут интенсивных красок, калейдоскопа. Эротическая авантюра приносит эти краски и окрашенные звуки: утреннее солнце, ночь, молодой серп Луны, густая синева, полосы серебра, любовная игра вытесняет бесконечный грохот пустых самосвалов, в тишине начинает звучать тема Бизе, сближаются стук его каблуков и цоканье ее каблучков.
Среди людей, вовлеченных в этот карнавал, вступает в обращение местоимение «ты». Оно означает «свой», «своя». На какой-нибудь премьере становится заметным, что большинство «красивых и влюбленных в молву» обращаются друг к другу на «ты». Почти безошибочно можно сказать, что если мужчина и женщина говорят друг другу «ты», значит, у них был сильный контакт. Не любовь, не роман, а просто сильный контакт. Употребление «ты» означает, что и в будущем при удачных обстоятельствах между ними возможен сильный контакт. Так или иначе «ты» — это принадлежность к одному клану; друзья по сексу.
Когда Роберт после своих индийских злоключений впервые посетил большой дипломатический прием — это было в Спасохаузе четвертого июля, — он в толпе гостей почти сразу увидел Ралиссу Кочевую. Она была в скромном платьице на бретельках, что делало ее еще более неотразимой, чем обычно. Окруженная рослыми иностранными мужланами, она хохотала, глотала шампанское, курила и сбрасывала пепел в пепельницу, которую держал для нее какой-то военный атташе в аксельбантах. Супруг Кочевой, занятый беседой с дядьками номенклатуры, стоял в некотором отдалении и бросал на супругу тревожные взгляды.
Анка на правах одной из описанных поэтом «домашних богинь» стала пробираться к Мирке Ваксон. Роберт остался один в толпе. Прислонившись к стене, он стоял под большой абстрактной картиной Джексона Поллака, выставленной тут явно в пику советскому соцреализму, и наблюдал Ралиссу. Ну и девка, чего только не несут о ней по городу! Да ведь это же сущая нимфоманка, если принимать все сплетни всерьез. Хотя бы наполовину всерьез. Хотя бы на четверть. Однако без этой четверти рассеялась бы ее неотразимость. Потеряла бы девушка свою магнитность.
Почувствовав на себе чей-то внимательный взгляд, Ралисса повернулась, глаза ее вспыхнули, и она тут же двинулась к нему, раздвигая плечиком иностранную мужскую массу. Через минуту она уже стояла почти вплотную к нему. Чуть продвинув вперед одно из колен, можно было утвердиться меж двух ее коленок.
«Что с тобой там случилось, Роберт?» — спросила она так, как будто вокруг никого не было.
«В каком смысле?» — удивился он. Он и в самом деле был удивлен, почему эта светская дама обращается к нему на «ты». Смысл вопроса был ему не так уж важен. Она подняла свой правый локоток, как будто хотела положить его ему на плечо, однако спохватилась и сделала вид, что просто так потягивается.
«Ты бы знал, Роберт, что со мной было, когда дошел слух о твоем происшествии в этой Индии. Я сама чуть не сыграла с нашего этажа».
Он рассмеялся, как будто речь шла о каком-то смешном эпизоде в экзотическом путешествии. Отмахнулся своей здоровенной ладонью: дескать, а, чепуха! Она отпила шампанского и сунула почти пустой бокал в карман его пиджака.
«Значит, мы теперь с тобой на „ты“, Ралисса?»
«Я на „ты“ со всеми красивыми мужиками. Особенно с теми, у кого детство еще сквозит в чертах лица».
«Даже с теми, с кем ты не?»
«Даже с теми, с кем еще не. С кем еще буду».
Он вдруг почувствовал, что тяга к ней становится невыносимой.
«Когда ты хочешь, Ралисса?»
«Когда ты хочешь, Роб. Завтра? Сегодня? Выбери время и скажи».
Он не успел ответить. Круглый, в клетку, вечно седоватый, salt and pepper, свиреповатый муж социалистического реализма оттер от него свою благоневерную и, ухватив ее за тот самый локоток, что норовил приземлиться на плече товарища Эра, повлек прочь под взглядами гостей американского посла. Она оглядывалась.
Через несколько минут к стоящему одиноко, если не считать внезапно явившегося роя светленьких индийских мушек, поэту пробрались расфуфыренная а-ля «театр эстрады» Анка с Ваксонами.
«Ну, мой милый, налюбезничался всласть с этой блядью? — она еле сдерживалась, чтобы не заорать при всем честном народе. Выхватила у него из кармана ее бокал и выдула все, что в нем осталось. — Чтобы узнать ее подлые мысли!»
«Не заводись, Анка, — сказала ей Мирка. — Наш Робик притягивает к себе таких дам, но ведь и у нее, у Кочевой Ралиссы, есть сильный магнит. Вот спроси хотя бы у Ваксона. Как ты считаешь, Ваксон?»
«Да, — строго ответил Ваксон, а когда „домашние богини“ потребовали уточнений, еще более строго уточнил: — У нее есть».
…С того лета прошло еще несколько лет до блистательного коктебельского сезона 1968. Роберт и Ралисса не раз встречались на разных литературных сборищах и всякий раз все с большей уверенностью обращались друг к другу на «ты».
«…Так это, значит, та самая, о которой ты не раз рассказывал? — с порядочной грустью произнес Юстинас, следя за тем, как в набирающем все больше и больше блеска море передвигается голова Ралиссы: она, эта голова, явно не спешила, поскольку тело с каждым гребком блаженно вытягивалось и скользило по поверхности вод. — Значит, это та самая, которая обжигает взглядом?»
«Да-да, та самая, девка-огонь! Помнишь, я тебе рассказывал, как она отвесила порядочного леща ветерану Вохры во время антишортовской кампании?»
Роберт как раз старался не смотреть в море, потому что увидел, что от столовой к пляжу направилось его семейство, уже откушавшее кофию: царственная Анка, шаловливая Полинка и наблюдательная Ритка с папиросой.
Юстинас уже набрасывал в блокноте различные повороты «той самой»: смотрит лукаво искоса, смотрит сводя с ума, исподлобья, отмахивает волосы назад — дескать, все за мной! — снимает без лишних слов свитер, шаровары слетают сами, бежит к воде, влетает в воду — все на удивление быстро и похоже, как будто происходит восстановление того, что только что прошло. «Ты знаешь, Роб, это моя мечта, — сказал художник каким-то странным для такого признания деловым тоном. — Мы с Данутой поженились, когда нам было по восемнадцать, и я ее всю жизнь обожал, но вот когда перевалил за тридцать, я стал мечтать о какой-то несбыточной женщине. То ли в кино я этот образ когда-то подцепил, то ли в голливудских работах, а скорее у Вайды или у Кавалеровича, а еще скорее всего я сам, или вернее художник во мне, создал этот тип, который, возможно, во всех женщинах проглядывает, но ни у кого так полностью не воплощается, как у Ралиссы. В общем. Вот так. Не знаю. Что делать?»
