Иоанны дома не было, зато Джок, разумеется, был. Его здоровый глаз, казалось, взирает на Блюхера чуть ли не милостиво; не будь я озабочен иными вещами — вроде жизни и смерти, — я бы решил, что это диковинно, ибо Джок никогда не являл симпатий к болони. Я предложил Блюхеру ассортимент стульев и кресел, призвал Джока снабдить гостя всем, чего пожелает его душа в смысле выпиваемого или поедаемого, после чего сконфуженно удалился — как хозяин, которому нужно вывести кота по надобности. Мне насущно требовалось залезть под душ и освежить тулово свежевыстиранным джентльменским бельем, гольфами и сорочкой противу того, что было надето на мне сейчас,
Я увлекся, как со мной обычно и бывает; должно быть, миновало полчаса, прежде чем я возник в гостиной вновь — ароматный и переобмундированный, в надежде, что Блюхер уже откланялся. Я, разумеется, ошибся. Он отнюдь не откланялся, а отклонил возможность пренебречь инфернальной свободой расположиться в непосредственной близости от супруги моей Иоанны на крохотной софе Луи Кянза,[174] не предназначенной для поддержки двух людей, если только два этих человека не возражают против определенной интимности и теплой близости тазов и ляжек. Парочка, представшая моему взору, хихикала — я слышал это отчетливо. Нечасто я замираю в ужасе и ошеломлении, но именно в них я в тот момент и замер.
— Чарли-дорогуша! — вскричала Иоанна. — Мы уже думали, ты никогда не выйдешь. Присаживайся же наконец, дорогуша; и выпей чего-нибудь; должно быть, ты очень утомлен.
Я расположился на самом неудобном стуле в комнате и влил напиток в свои не расположенные к питию уста. (И то, как вы понимаете, лишь для маскировки — иначе приглушения скрежета зубовного.)
— Ну что ж, Блюхер, — молвил я. — Вижу, вы уже свели знакомство с моей супругой. Хорошо, превосходно, да.
— Дорогуша, да мы знакомы уже сотни лет…
Блюхер глянул на нее и кивнул со знанием дела, эдак любовно. Я влил в себя еще один глоток виски, чтобы зубы не сильно скрежетали. Ни единого разговорного гамбита не представилось мне: я лишь опалял взором несколько квадратных дюймов ковра меж моими ступнями.
— Чарли, дорогуша, ты что-то негостеприимен сегодня — не мог бы ты хотя бы рассказать нашему гостю какую-нибудь забавную историю или что-нибудь? То есть он же спас тебе жизнь, хм-м?
В этот миг я и утратил терпение. Все ставки отменены.
— Слушай, — рявкнул я. — Этот мой гость — быть может, следует сказать, наш, — продал мне мою жизнь. И ценой была женитьба на тебе. И мне нравилось быть на тебе женатым еще примерно пять минут назад — в самом деле, хотя, э, внебрачные обязанности и были несколько чересчур докучливы. Но жизнь он мне отнюдь не спасал — он ее купил и перепродал.
Лицо Иоанны окутала милая терпимость выдрессированной Споком[175] мамаши, чье чадо только что обмочило постель в третий раз за ночь.
— Ты не вполне понял, Чарли-дорогуша. Вообще-то наш гость прикинул, что чище всего будет как бы покончить с тобой еще очень и очень давно. Это я купила твою жизнь.
Мой мозг предстал себе такой клеткой, по которой весело и безмозгло носятся в колесе белые мыши.
— Ну конечно, — горько ответил я, — Конечно, еще бы. Ты купила мою жизнь. Надо не забыть сказать тебе спасибо. И нет смысла спрашивать зачем, я полагаю?
— Потому что я полюбила тебя, глупый ты и самодовольный педант! — вскипела она. Я никогда не понимаю, что следует говорить в такие минуты; обычно я просто шаркаю ногами и выгляжу преглупо.
— Э-э… последнее слово было «педант» или «педак»? — поинтересовался я при отсутствии чего бы то ни было прочего, чем можно было поинтересоваться. Иоанна не ответила — она сидела мрачнее бури, пристукивая ногой по ковру, как будто в нем до сих пор копошились какие-то мелкие вредители. Вроде, скажем, Маккабреев. Я отчетливо увидел, как рука Блюхера потянулась к ее руке и нежно ее пожала.
— И сколько же ты заплатила за эту якобы мою жизнь? — спросил я, ибо худшие мои страхи выпрыгнули на авансцену лобных долей головного мозга и пустились отплясывать непристойную джигу. К моему изумлению, Иоанна хихикнула — причем самым что ни на есть привлекательным манером. Я никогда раньше не слышал, чтобы она хихикала.
— Прошу тебя, налей нам сначала выпить, Чарли-дорогуша.
Это я и сделал, хоть и неблагосклонно — однако при начислении порции себе несколько подобрел.
— А теперь, — по-домашнему сказала она, — Францл тебе все расскажет.
— Францл! — взвизгнул я. — Францл?
— Эй, здорово, Чарли, старина! Я знал, что мы с тобой к концу перейдем на «ты». Итак, я уж сказал вначале — ценой твоей жизни была женитьба на Ханшен.
— Ханшен? — пискнул я.
— Ну да, а ты ее как называешь? Иначе? Что ж, я тогда не очень ясно выразился: это была ее идея, не моя. Видишь ли, ей взбрела в голову безумная мысль, что ты — ее единственный мужчина на свете. У нее постоянно случаются дикие фантазии, знаешь?
— Нет.
— И тем не менее. Как бы то ни было, ее организация внедрилась так глубоко, как только могла, и стало довольно-таки ясно, что китайцы больше никаких своих карт на стол не выложат, если котелок не подсластить никакими активными действиями. Мое же Агентство — скорее секретное, чем, э-э, подрывное — тоже уперлось носом в каменную стену, а паршивцы из ЦРУ уже принялись разнюхивать вокруг наших пожарных гидрантов… Э-э, фонарных столбов?
— Продолжайте.
— Ну что — мы как бы теоретически договорились, что требуется некий катализатор: например, вкинуть в игру какую-то новую личность, и та будет спотыкаться в потемках. Тут-то олени и ломанутся…
— Он имеет в виду, Чарли-дорогуша, человека изобретательного, вроде тебя, но незнакомого со сценарием…
— Ты хочешь сказать, — перебил я, — что из меня под пытками невозможно вырвать то, чего я не знаю?
— Нет, дорогуша, я говорю об отсутствии стереотипных представлений, которые могли бы заставить тебя…
— …следовать шаблонам, свойственным тренированному агенту. Нам следовало озадачить их, введя в игру человека явно непрофессионального, полудурочного…
— Он имеет в виду, дорогуша, что это сродни тому, как выставить английскую международную сборную по регби на футбольный чемпионат Йеля-Гарварда. Я знала, что для тебя это будет отчаянно опасно: Францл предлагал мне одиннадцать к двум, что ты не переживешь первой недели, — но это все равно гораздо лучше, чем отдавать тебя на растерзание тем ужасным людям в ланкаширской пещере. Ты же этого не можешь не видеть, правда, солнышко?
Я не мог не видеть другого: как рука Блюхера поглаживает ее руку, а когда я наконец оторвал от сего зрелища взгляд, — как белеют мои собственные костяшки. Блюхер между тем продолжал повествование:
— А кроме того, как я сказал, гадкие парни хотели каких-то действий; по-настоящему активных, для того мы и сочинили эту попытку покушения на Ее Величество. Мы и не думали, что ты доберешься до первой базы, и, господи, переживали, когда стало казаться, что тебе это сойдет с рук. В тот раз мы к тебе немного запоздали — перекрытые дороги и все такое, — и уж, конечно, повезло, что патрон застрял в казеннике. Я полагаю, ты бы и в самом деле довел дело до конца, хм?
— Вообще говоря, полагаю, что нет. Это бы, видите ли, не понравилось Джоку. Он бы подал заявление об уходе.
— Ему бы не пришлось. Видишь ли, в окне напротив через дорогу сидел китайский паренек со снайперской винтовкой. Он бы засветил тебе прямо между глаз через одну пятую секунды после твоего выстрела. Чтобы спасти тебя от допросов, понимаешь?
— Тебе изумительно все удалось, Чарли-дорогуша. Я так тобой горжусь.
— Ты и впрямь молодец, старина Чарли.
Он обхватил мою жену за плечи и громко чмокнул ее в щеку. Это было слишком. Костяшки мои уже стали Белее-Белого, и, я уверен, любой тренированный сторонний наблюдатель пронаблюдал бы, что вены у меня во лбу вздулись, как пожарные шланги. Я поднялся на ноги, меча в эту парочку опасные взгляды. Нам, Маккабреям, отнюдь не свойственна практика вырывать у своих гостей члены один за другим, особенно в присутствии дам, как бы низки и подлы эти дамы ни были. Должен признаться тем не менее, что я чересчур близко подошел к нарушению сего правила, да и вообще-то нарушил бы его, не припомни в тот момент, что просто не подобает бить гостя, чья поза при объятии чужой жены выдает бесстыдную выпуклость под левой мышкой, где, со всей очевидностью, таится крупный и грубый автоматический пистолет. Я величаво прошествовал вон из комнаты подчеркнутым фасоном. Ни на чем не преткнулся, да и дверью хлопать не стал.
Джок, неколебимый малый, пребывал в кухне, и огромные сапоги его покоились на гигиеничной рабочей поверхности стола. Он глянул на меня поверх края свежего номера «Киноудовольствий». Я отвесил мощный пинок ближайшему предмету кухонной обстановки — пастельного окраса, с легко скользящими дверцами — и жестоко его погнул. Джок порылся в кармане, извлек свой стеклянный глаз, увлажнил его в кружке чая и ловко вправил в орбиту.
