К пятившемуся бригадиру подлетал Родин, в число эксплуататоров не включенный, обнимал его, помогал выйти на свет и с дружелюбием Волка, предлагавшего Красной Шапочке дерябнуть по маленькой, оттаскивал бригадира к магазину рыбкоопа.
— Начальники немного переборщили, — журчал его голос, — кое-чем мы располагаем, но не для всех: всего, сам понимаешь, на всех никогда не хватит. Зови бригаду сюда, к магазину. Кто на наши условия пойдет — тому и обломится кое-что...
Бригадир свистом подзывал бригаду, она заворачивала на зады магазина, в тень, а Родин возвращался в сарай, кивал в знак того, что все нужное сказано, и заламывал руки, ходил вдоль стены, громко шептал:
— Выдадут. Расколются и выдадут. Емельку выдали, Степана выдали. А тех, кого не выдали, предали потомки.
Воронцов ухмылялся. Травкин ждал и вспоминал Леню. Каргина арестовала однажды московская милиция, бросила его в камеру. Травкин приехал выручать Леню, выручил, и, прощаясь с сокамерниками, Леня кричал: «Люди! Будьте бдительны: я любил вас пятнадцать суток!»
В бригаде шли бурные дебаты. Наконец появлялся бригадир, сообщал результаты голосования, выдавливал фамилии тех, кто работать на указанных условиях категорически не согласен. Бригаду делили на две части, злостных отказчиков отправляли, к великому удивлению их, автобусом на 35-ю, где каждому давали комнату в гостинице и отсчитывали аванс. Соглашателей вертолетом доставляли в Алма-Ату, но, пожалуй, только в Москве начинали они догадываться, какую «подлянку» устроили им в сарае.
Лишь однажды, на восьмой или девятой бригаде, механизм не сработал, пружина не слетела с упора. Внимательно выслушав Травкина, бригадир загибать пальцы не стал. Задумался надолго. Оглядел сарай, голый стол без единой канцелярской принадлежности, внимательно рассмотрел Воронцова, принюхался к дымку «Лаки страйк».
— Понятно, — произнес он. — Незавершенка. Денег нет, народу пригнали вагон, отрапортовали о вводе, а объект так и стоит. Шла бы речь о крыше над сельским клубом, бригада моя послала бы вас... Но, как я понял, объект важного оборонного значения. Тут уж, простите, торг неуместен. Работать будем на совесть. Если надо — и в выходные. Бригада у меня сознательная, три коммуниста, остальные комсомольцы, всего семь человек. На ограничения, связанные с характером работы, заранее соглашаемся. Сколько ни заплатите — хорошо, совсем не заплатите — а с деньгами у вас, я вижу, туго, — не обидимся, всякое бывает...
Сгореть от стыда готов был Травкин... К столу подскочил Родин: рот до ушей, в голосе масло.
— Вадим Алексеевич Травкин, главный конструктор объекта, рассматривает ситуацию слишком общо, в деталях более разбираюсь я, и... — на лету он поймал брошенный Воронцовым паспорт парня, — и не все так плохо, кое-чем мы располагаем, Юрий Николаевич... Короче, я сейчас подгоняю автобус, бригаду зовите сюда и — в штаб, небольшие формальности, ведь даже в метро просто так не пускают, еще три-четыре часа — и вы уже на объекте...
Родин сам повез бригаду на 4-ю, чтоб ускорить ход канцелярской улиты, а Травкин спросил Воронцова:
— Так что же такое рабочий класс, Валентин?
— Я ж говорю: загадка...
Дней через пять вошел Травкин в дом — и замер. На ковре коленопреклоненно горбился Родин, что-то бормоча. Увидел Травкина — и распластался, лбом коснулся ковра, протянутого от окна к двери. Вадим Алексеевич расхохотался, покровительственно потрепал Родина по спине.
— Подъем, Володя!.. Никак, в мусульманство перекинулся? Полуденный намаз? Какой суре Корана посвящаешь его?
Родин выпрямился. Смотрел не на Травкина — на приоткрытую дверь.
— Я, я в ножки вам кланяюсь... Вам, который сковырнул Зыкина... Слетел Степан Никанорович, не без вашего участия, так полагаю. Приказ министра, на столе, почитайте, да вы-то уж знаете... Молчите все, так и не рассказали нам, что там с вами в Москве произошло...
Да, снят Зыкин — это прочитал Травкин. Формулировка обычная: в связи с переходом на другую работу.
— Такую гадину раздавили... — Родин будто сон вспоминал. — Такую мразь... Такой гидре снесли сразу все головы... Страшный человек. Зловонное дыхание его отравляло всю округу. За что бы ни брался он — все получалось наизнанку, вывороченно. Дай ему провести День ребенка — и дети к концу мероприятия со вздутыми животами лежали бы, бездыханные — от перекормления, от объятий, ломающих кости... Клумба у него во дворе НИИ разбита, цветочки глаз радуют, а поближе подойдешь — трупным запахом шибает!.. Гадина!.. Дисциплину начнет укреплять — и так укрепит, что самые дисциплинированные в алкоголиков превращаются, самые буйные — в тихих идиотов. За моральную чистоту так боролся, что от каждого борца разило выгребными ямами... Спасибо вам, Вадим Алексеевич, до гроба помнить буду!
Он поднялся. Потер колени. Встал перед базановским полотном. Долго смотрел на дервишей, вечных скитальцев.
— За глоток воды спасибо... Да беда вот: всего один глоток-то. Неистребим Степан Никанорович, дух его витает над 35-й площадкой, того и гляди опустится на «Долину»... Вадим Алексеевич, отпустите вы меня Христа ради. Что-то во мне надломилось, не хочу я быть на торжествах по случаю победного окончания работ. Без меня сдадите «Долину». Теперь всю страну поставят на ноги, я — спихнут. Я свое сделал...
За окном расстилался столь любимый им военно-индустриальный пейзаж. Но не к окну пошел он, а в комнату с сейфами и шкафами. Принес оттуда железный ящик.
— Вот вам подарочек: записи всех совещаний в этом домике, неопровержимые вещдоки, как сказал бы наш друг Валентин. Переговоры, которые за спиной заказчиков вели Зыкин и Лыков с главными конструкторами. Прокрутите на магнитофоне, прослушайте — и поймете. На постороннее ухо ничего криминального, но сопоставьте даты с графиками испытаний. Как только надвигалась угроза провала, подрядчики и субподрядчики ставили вопрос о необходимости дополнительных исследований и разработок. Не получалось — доносы на ваших предшественников. Или на ракету Елизарова. — Родин поставил ящик на стол, вставил ключ, открыл, показал Травкину бобины. — И не удивляйтесь, вы давно знали, потому сами и демонтировали этот канал... Ну, берите, пользуйтесь!..
— Не надо, — отказался Травкин. — Сожгите все это.
— Еще бы!.. Вы теперь такой крупный хищник, что и без этой приправы слопаете любого!.. Слопать-то слопаете, а не переварите. Помяните мое слово: как только «Долина» будет сдана — тут же воссияет звезда Степана Никаноровича. Потому что он не подлежит никакому снятию. Он — это и есть та другая работа, на которую его якобы переводят. Он-то и есть та среда обитания, к которой мы привычны, на которой мы и взращены... Скучно жить, Вадим Алексеевич. Ухожу. Буду внедряться в среду высокой науки, в аспирантуру поступаю, я здесь накропал кое-какой матерьяльчик по Соборному Уложению 1649 года. Заявленьице насчет увольнения — в правом ящике стола, будьте добры подписать его. Через недельку-другую — увольняйте Воронцова. Без нас явите светлый лик свой благодарному вам миру. Спаситель отечества, безгрешный и неподкупный...
Ни сожаления не было в Травкине, ни чувства утраты.
— Без вас я еще хлебну горя, -— сказал он, подписывая. — Но, в общем, вы правы...
Теперь настала очередь Воронцова.
На 35-ю прибыл начальник политотдела, не один, со Стренцовым. Михаил Михайлович вздыхал по-восточному, как человек, принесший дурную весть.
— Воронцов... — произнес он, и Травкин обозлился:
— Ну, что?.. Что?.. Когда же это кончится?.. Ему рассказали о том, как старший инженер 5-го отдела создал полигонную «вертушку», первыми абонентами которой стали те жившие бок о бок с настройщиками офицеры, что некогда по дружескому согласию извещали Воронцова о ЧП в гостиницах; как постепенно, не сознавая этого, офицеры становились информаторами разветвленной сети; как информация позволяла Воронцову обманывать 4-ю площадку и перебрасывать настройщиков с одной станции на другую, чтоб только нужные отделу (и «Долине»!) РЛС настраивались; как повязанные не клятвами Воронцову, а самим фактом принадлежности к телефону, от коммутатора не зависящему, офицеры превратились в механических исполнителей до сих пор еще не расшифрованных команд Воронцова; как в памятные Травкину дни июля через полигонную «вертушку» размножались вымыслы, порочащие руководство; как, не довольствуясь организацией, где ни один офицер не знал другого, но все знали Воронцова, тот же Воронцов склонял к чему-то малопонятному инженера Каргина Леонида, требуя от него каких-то сведений о некоей Мэри Джонсон, что и вынудило Каргина симулировать сумасшествие...
— Не туда смотрите, — со злостью ответил Травкин. — И не то слушаете... Сколько, по-вашему, надо времени, чтоб пятерых офицеров учебной батареи прикомандировать к «Долине»? Обе станции рядышком, офицерам с площадки на площадку переезжать не надо. Так сколько же? Скажу, четвертый день Артемьев ведет переписку со штабом. А у Воронцова на эту операцию ушло бы пятнадцать минут... Где он?
