Он шумно вздохнул:
— Поживем — увидим. Спасибо вам за ваше терпение. Столько я выплеснул всякой всячины на вашу голову — вы уж простите. Мужчина обязан быть более сдержанным. Но, знаете, иной раз — накатит. Сумерки. Незнакомый город. И понимающий человек, которого больше ты не увидишь. Вы долго проживете в Казани?
— Сегодня ночью я отбываю.
— Вот-вот. Столкнулись и разминулись. Как в море корабли. Так всегда. Очень обидно. Я был бы рад вас пригласить на свой спектакль. Но — не судьба. Ничего не поделаешь. Я не спросил вашего имени, сам не представился — ну да теперь это, пожалуй, не так уж важно. Возможно даже, тут есть свой смысл. Лишь незнакомому человеку можно открыться с такой свободой. Дай бог вам удачи, попутного ветра и доброго расположения звезд.
— И вам — того же. Успешных гастролей.
— Спасибо. Авось погода смилостивится.
Однако и вечером легче не стало. Все то же безвоздушное небо висело над казанским вокзалом. Сквозь шумную душную толчею я медленно пробился к вагону. Я пожелал своему режиссеру скорейшего возвращенья в Москву и славного отпускного лета. Сезон был непрост, а впереди нас еще ждут бои с цензурой — мы это знали, но по привычке храбрились и ободряли друг друга.
Поезд тронулся, недолгое время его провожали огни Казани, потом дорога их потушила.
В Москве, как обычно, меня поджидали дурные новости и заботы. “Палуба” пробивалась трудно. Что разглядело властное око в этой невинной лирической драме, я и по сей день не понимаю. Однако — досталось нам полной мерой. Когда наконец спектакль вышел, уже не хватило душевных сил порадоваться успешному финишу. Впрочем, пора было и привыкнуть. В этих унизительных схватках бездарно прошли мои лучшие годы.
Естественно, о заезжем актере, с которым мы случайно столкнулись в удушливом холле казанской гостиницы, я быстро забыл — до него ли мне было. Однако после Нового года в морозной столице произошли ошеломительные события.
В Москве появился дерзкий убийца. Он представлялся жильцам и хозяевам — порой это были малые дети — сотрудником коммунальных служб, потом доставал припасенный топорик и убивал доверчивых жителей с безжалостным, беспощадным спокойствием. Трофеи его обычно оказывались нищенски жалкими и ничтожными, но это его не останавливало и в малой мере, он не гнушался и ничего не стоящим скарбом.
Эта кровавая одиссея закончилась через две недели — был схвачен на казанском вокзале, где он поджидал московский поезд. Как было условлено, в Казань должна была прибыть его спутница, вместе с которой он жил в Москве в безумные дни своего душегубства, — девушка, местная уроженка, совсем еще юное существо.
Газеты приводили подробности — артист оренбургской оперетты, в июле, на гастролях в Казани, сошелся с этой несчастной дурой и посулил ей сцену и славу.
Могла ли она пренебречь своим шансом, дарованной ей возможностью вырваться из надоевшего круговорота, все изменить и переиначить, под музыку Кальмана и Легара войти в незнакомую и пленительную, иллюминированную жизнь, где пенятся страсти, где свет и радость?
Однако в театр ее не взяли, и он уехал с нею в столицу, открыв ей секрет государственной важности: он — тайный агент и обязан выполнить порученное ему задание. Припрятал приобретенный топорик и вышел на большую дорогу. Московские освещенные окна сулили богатую добычу.
Я видел потом его фоторобот. Часами всматривался в лицо, в нем не было ничего живого — какая-то застывшая маска. Иной раз казалось, я обнаруживаю нечто похожее, и оживало казанское лето, лиловое небо над Благовещенским собором, гостиничный холл и силуэт, перемещающийся в пространстве.
Он или нет?
Я и не смог, и побоялся себе ответить.
Но я отчетливо слышал голос, нервный, обиженный, неумолкающий, слышал, как он почти изумленно, горестно вздохнув, произносит: разве я знаю себя самого?
Июнь 2008
Боде Вероника Николаевна родилась в 1961 году в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Закончила филологический факультет МГУ. Автор двух поэтических сборников.
В первой половине 1990-х годов издавала газету “Гуманитарный фонд” и “Новую литературную газету”. Работала в телекомпании “НТВ”. В 1996—1997 годах жила в США.
С 1994 года сотрудничает с радиостанцией “Свобода”. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.
* *
*
А по Бронксу летит тополиный пух,
как летает пушистый смех.
И иные кусты — соболиный мех,
а иные — как Бог, как Дух.
И уже на пляже, на простыне,
у когтистых и льдистых вод
замираешь, как капля на полотне,
опрокинувшись взглядом в небесный свод.
И уже все смешалось, и не постичь,
как случалось до этих пор:
это Брайан-парк, или Брайтон-Бич,
или просто Серебряный Бор.
И уже дохлестнулся сюда прилив,
жадно слизывая с песка
спички, шкурки бананов, косточки слив:
всё, — до нитки, до волоска.
Лето 1996, Нью-Йорк
* *
*
В безумном покопается мешке
и вытащит блокнот или конфету.
Ей просто путешествовать по свету:
в сабвее, на хайвее, налегке.
А может, даже фотоаппарат
достанет из котомки безымянной
и щелкнет пароход или закат
или на пляже негра с игуаной.
А раньше не меняла города,
не проводила ночи на вокзале,
и если бы ей это рассказали,
она бы не поверила тогда.
Но кто же знал, что смертные летают,
что их волна воздушная несет,
что жизнь такую легкость обретает,
что смерть такую легкость обретет.
Лето 1996, Нью-Йорк
* *
*
Вадиму Месяцу
Там, за старым вокзалом, за огромной поляной,
где играют в бейсбол, за кладбищем старых машин,
где гуляет ветер, большой и пьяный,
но обычно гуляет не он один, —
там открываются взгляду широкие мутные воды,
и статуя Свободы видна со спины,
и стоят на приколе старые пароходы
от зимы до лета и с осени до весны.
Тут жил парусник, твой веселый однофамилец,
да, видать, куда-то уплыл по весенним волнам,
и теперь его место у пристани занял красный эсминец.
Мы подумали: значит, скоро пора и нам.
Мы смотрели Свободе в спину, и было странно:
мы думали: отчего она так зелена?
И зачем нужна такая большая поляна,
и зачем на реке такая большая волна?
И, дивуясь на все эти дивные дива,
мы стояли и долго и молча смотрели туда,
где впадала в зловещий Хадсон таинственная Ист-Рива
и тяжелой волной набухала речная вода.
Июль 1996, Нью-Йорк
Письмо в Россию
Здесь щебечет американская птица,
перебегает дорогу американская кошка.
А ночами такое снится,
что становится тошно.
Все это очень странно: мрачные города,
ласковые звери, призрачные озера, —
вся эта сладкая, лакомая еда
для непривычного взора.
Равнины штата Огайо скучны и плоски.
Пенсильванские горы невысоки.
А над хайвеем березки роняют слезки,
и у обочин в траве горят светляки.
В отдельных местах океана тут очень мелко.
А в городах на крышах растут леса.
И скачет по тротуару американская белка,
и летает синяя птица*, и прочие чудеса.
Июнь—ноябрь 1996,
Нью-Йорк — Москва
* *
*
— Что вы тут ходите, mam?
Что вы смотрите из-за угла?
Что-то ищете? — Не совсем.
Просто я здесь жила.
