— У меня сегодня была одна Агнета и одна Биргитта. Давайте назовем вас «Сесилия»?
Я сглотнула, после очередного выкидыша прошло всего несколько месяцев.
— Сесилия умерла.
Сестра склонила голову набок.
— Это ваша знакомая?
Подавив внезапный порыв — прижаться к этой незнакомой женщине, я лишь кивнула:
— Да.
— Тогда назовем вас Кристиной. Позвольте вашу руку?
Влажным тампоном она протерла мне сгиб локтя.
— Может быть, расскажете, что стряслось? Почему вы так встревожились?
Я помотала головой. Что я могу рассказать, если сама толком не понимаю?
— Ну и ладно, — сказала сестра. — Это дело добровольное.
Спустя несколько дней я сидела в коридоре у ее кабинета. Неподвижный воздух вокруг меня задрожал, когда дверь открылась и оттуда вышла она — крупная женщина в белом халате, руки в карманах. Я пыталась сглотнуть и не могла, — ни язык, ни глотка не повиновались нервному импульсу.
— Кристина?
Я кивнула. Она торопливо огляделась. Коридор был пуст.
— Боитесь?
Я, опять кивнув, встала.
— Ну и зря. Пойдемте.
Наверное, это было рыданием — то, что вырвалось из меня. Но прозвучало оно иначе, похоже на хмыканье или на стон. Но теперь я уже не сдерживалась и, подавшись вперед, припала головой к ее груди.
— Ой, ладно, ладно вам. — Она погладила меня по спине. — Да не инфицированы вы. Ничего страшного. Все хорошо.
Новый стон вырвался наружу. Но слез по-прежнему не было.
— Да-да, — проговорила сестра. — Тяжело, понятное дело.
Я закрываю глаза — не хочу этого помнить.
Мари припарковалась у заправки, теперь ковыряется с крышкой бака. Рядом у колонки — мужчина, он только что вставил в бак наконечник шланга и стоит, скрестив руки на груди. Мари морщит лоб. Как это делается? Едва она отпускает наконечник, бензин начинает течь. А, плевать. Отсюда уже далеко до Хинсеберга, и никто не заподозрит, что она не умеет управляться с этой штукой потому, что шесть лет просидела в тюрьме.
Сквозь пары бензина пробивается запах еды, от него сосет под ложечкой. Надо бы поесть.
Полумрак. Пустые столики, покрытые клетчатой клеенкой. Желтые вазочки с розовыми пластмассовыми цветами. Стандартное меню с фотографиями блюд. Сосиски с картофелем фри. Антрекот под соусом «беарнез». Лазанья. Мари тихонько вздыхает. За прошедшие шесть лет кое-что изменилось. Ладно, допустим, лазанья.
Она садится к окну и смотрит в темноту за стеклом. Начался дождь, блестящий асфальт отражает белый свет фонарей на заправке.
— Простите, — раздается голос. — Мы, кажется, знакомы?
Мари оборачивается, внезапно насторожившись. Тот самый мужчина, что вместе с ней заправлял машину, стоит улыбаясь у нее за спиной. Мари пытается улыбнуться в ответ.
— Неужели?
— Вы ведь из Несшё?
Мари кивает. Мужчина расплывается в улыбке.
— Позвольте?
Она не успевает ответить, как он уже поставил поднос на столик и отодвигает стул.
— Лица я запоминаю накрепко. С именами вот похуже.
Мари кивает.
— Мари.
Мужчина, уже начавший расстегивать куртку, на миг замирает, а потом протягивает руку через стол.
— А я Клас. Кажется, мы вместе учились?
— Неужели?
— Да. А потом я выбрал специализацию на классическом.
Мужчина стаскивает шарф, открыв черный ворот водолазки. Мари сдерживает улыбку: теперь и она вспомнила. Когда-то этот мужчина был шестнадцатилетним подростком, делавшим все, чтобы походить на пастора средних лет. Вечно ходил в пиджаке и черной водолазке, а на шее у него неизменно болтался блестящий серебряный крест на цепочке. Клас, он же Святоша.
— Все, дошло, — отвечает она. — Это ты вроде бы собирался стать священником?
— Я.
— И как, удалось?
Его взгляд скользит в сторону.
— Поначалу. Но потом…
— Да?
— … я избрал другой путь.
Мари, отпив воды, поднимает глаза. Он по-прежнему тощий, и ястребиный нос, так нелепо выглядевший на физиономии подростка, меньше не сделался, но теперь смотрится вполне себе неплохо. Вероятно, такой нос требует некоторой умудренности во взгляде.
— Что за путь?
Он тянется за своим «Туборгом» и наливает пиво в стакан.
— Театр. Я стал актером.
— Это поворот на сто восемьдесят.
Святоша поднимает стакан.
— Не знаю, честно говоря. Погоди, а ты ведь была шеф-редактором в «Афтонбладет»?
Мари колеблется. Что еще он сейчас припомнит?
— Это было давно!
— Да, наверное. А сейчас ты кто?
Пауза в несколько секунд. Не сказать лишнего.
— Фрилансер. А ты?
Его глаза сузились, легкая улыбка затаилась в углах рта.
— Ха, да тоже фрилансер. Скажем так. Чтобы не произносить нехорошего слова.
— Какого?
— Безработный.
Мари не отвечает. Святоша вытирает пену с верхней губы.
— Домой едешь?
— Домой?
— Ну да. В Несшё.
Она кивает:
— Да. Хоть и не знаю, домой ли это.
— Понял. Родители живы?
Мари качает головой.
— Давно уже умерли. А твои?
— Мама жива. В доме престарелых. Я приезжаю время от времени и приглядываю за нашим старым домом — в ожидании большой перемены.
Он усмехается. Официантка выкрикивает из-за стойки, что лазанья и антрекот с картофелем фри готовы. Забрав свои тарелки, они едят молча — оба проголодались. Отложив наконец вилку, Мари вдруг ощущает страшную усталость и поднимается, кинув взгляд на Святошу.
— Кофе будешь?
Он качает головой. Когда она возвращается, он уже тоже все съел и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
— Я кофе не пью. Он рождает ужасные ассоциации.
Мари улыбается.
— С церковной жизнью?
— Точно. С насилием против пастората.
— Ты применил к ним насилие, что ли?
Святоша качнулся на стуле.
— Нет, только мечтал. Последние годы меня прямо мучили такие фантазии. Поджог, убийство и все такое.
— Поджог и убийство?
Он перегибается через стол, вдруг оживившись.
— Да. Я разработал четкий план действий. Берешь пару колготок, макаешь во что-нибудь легковоспламеняющееся, типа жидкости для розжига, потом кладешь на стол пастора, включаешь эту удобную настольную лампу с гибкой штангой и наклоняешь как можно ближе к колготкам. После чего уходишь и ищешь подходящее алиби на весь вечер.
— Ага. И что дальше?
— Как что, вспыхивает огонь. Спустя несколько часов. И вот пастор остается без кабинета.
Он раскачивается на стуле, вид довольный. Мари хихикает.
— А сам пастор? С ним что?
— А он выйдет куда-нибудь по делам. Или может дома посидеть со своей пасторшей.
— Но это же не убийство?
Святоша перестает раскачиваться и, выпрямившись, сцепляет пальцы.
— Нет. Это после. Я просто уничтожаю его кабинет, что совершенно бессмысленно. Месть, кстати, всегда бессмысленна.
Мари чувствует, как напрягается спина. На что он намекает?
— Неужели?
— Да.
Его лицо абсолютно невозмутимо. Мари подносит чашку к губам. Вкус у кофе гадостный.
— И ты вместо этого оставил церковь.
Легкий вздох с другой стороны стола.
— Ну да.
— Кризис веры?
Святоша окидывает ее взглядом. Пальцы по-прежнему сцеплены.
— Можно сказать и так. Хотя усомнился я не в Боге. А в себе самом.
— Как это?
Взгляд ускользает, теперь Святоша уставился в стакан с пивом.
— Я увидел себя со стороны.
— И что?
Он крутит стакан.
— Шла служба для подростков. Конфирмация. Стою я перед алтарным барьером и читаю проповедь, и вдруг вижу свое отражение в окне, за окном темно, отражение четкое. Я поднял руку к небу, вот так…
Он поднимает руку и складывает ладонь лодочкой.
— Видишь? Как Иисус-Суперстар. Вот стою я, как этот самый Суперстар, перед компанией прыщавых четырнадцатилеток, впариваю им насчет прощения и вдруг понимаю, до чего мне нравится этот жест, что я упиваюсь им, как упивался всеми библейскими словами, которыми сыпал вокруг, едва читать научился. Но меня влек не их смысл. А сам этот жест.
Он умолкает, переводя дух.
— Помнишь, в чем я ходил в школу?
Мари кивает. Святоша морщится.
— Пиджак, черная водолазка, серебряный крест. Я наряжался священником. Играл. И вот двадцать лет спустя я обнаружил, что по-прежнему играю.
— А что ты говорил о прощении?
Святоша осекся.
— Что?
— Нет, ничего.
— Как это ничего? Очень даже чего, я же вижу.
Мари взглядывает на часы.
— Поздно уже. Пора мне.
Святоша не отвечает. Мари открывает сумочку и смотрит внутрь, сама еще плохо представляя, что там ищет. А, ну да. Ключ от машины. Она сжимает ключ в ладони.
— Здорово, что встретились.
Святоша кивает.
— Мобильный есть?
Мари качает головой. В Хинсеберге иметь мобильник запрещалось, а купить она не успела.
