- Отлично! - пробормотал он.- Пошло-таки дело!
Как ни странно, Остерман тоже отказался танцевать. Неделю назад он вернулся из Лос-Анджелеса, лопаясь от важности,- уж очень ответственна была возложенная на него миссия. Ему сопутствовала удача. С Дисброу нее улажено. Ему ужасно хотелось покрасоваться перед другими в роли опытного политика, ловкача. Члены комитета должны были понять, с кем имеют дело. Он успел забыть впечатление, которое произвел в начале вечера, явившись в умопомрачительном костюме. Сейчас его лицо клоуна, с медно-красными щеками, оттопыренными ушами и горизонтальной прорезью рта носило печать глубокомыслия. Резкие морщины на лбу с большими залысинами говорили о том, что перед вами находится человек ответственный. Он затащил Энникстера в одно из пустующих стойл и начал плавно, во всех подробностях пересказывать ему то, что уже доложил комитету вкратце.
- Мне удалось… я долго темнил… наметил план… выжидал…
Но Энникстер не пожелал его слушать.
- А ну тебя с твоими кознями! В сбруйной нас ждет крюшон. Не успеешь выпить, как у тебя вся лысина зарастет. Давай-ка сколотим теплую компанию и сотворим благо.
Они двинулись вдоль стены, бочком обходя танцующих, прихватив по дороге Карахера, Дайка, Хувена и старого Бродерсона. Войдя в сбруйную, Энникстер закрыл дверь на засов.
- Пусть они себе там веселятся,- сказал он,- а тут у нас одна сиротка скучает в одиночестве.
Он начал черпаком разливать крюшон по чашам. Остерман предложил тост за Кьен-Сабе и за Грандиозный амбар. Все молча выпили. Старый Бродерсон, поставив свою чашу на стол, погладил длинную бороду и сказал:
- Это… это, надо сказать… просто великолепно. Помню, как я пил раз крюшон на рождество в восемьдесят третьем году… или нет, пожалуй, в восемьдесят четвертом… во всяком случае, тот крюшон… дело было в Юкайе… точно, это было в восемьдесят третьем.- И он понес какую-то ерунду, не в силах остановить словоизвержения, безнадежно путаясь в ненужных подробностях, и в конце концов окончательно зашел в тупик и смолк, чего, впрочем, никто даже не заметил.
- Сам-то я непьющий,- сказал Дайк,- но если это зелье хорошенько разбавить водой, то, пожалуй, дочке оно не повредит. Она примет его за лимонад.
Он уже смешал было стаканчик для Сидни, но в последний момент передумал.
- А шартреза-то все-таки не хватает,- сообщил Карахер, угрюмо взглянув на Энникстера. Тот мгновенно вскипел.
- Чушь какая! Кому знать, как не мне! В один крюшон шартрез идет, а в другой - нет!
Но тут Хувен, как нельзя кстати, вылез с удачным тостом.
- Gesundheit![8] - воскликнул он, поднимая вторую чашу и осушив ее до дна; потом поставил чашу на стол и глубоко вздохнул.- Ach, Gott![9] - воскликнул он.- Эта шертов крюшон как хороший удобрений, правда я говорил?
Удобрение! Это было встречено оглушительным хохотом.
- Хорошо подметил, Бисмарк! - воскликнул Энникстер.
Острота имела большой успех. С этой минуты крюшон не называли иначе как «удобрением». Остерман, выплеснув подонки из своей чаши на пол, уверял, будто видит, как тут же начала всходить пшеница. Вдруг он обратился к старому Бродерсону:
- Видите, я лысый - верно? А хотите знать, как я волосы потерял? Только обещайте, что не станете донимать меня расспросами, и я вам расскажу. Дайте
честное слово.
- А, что такое? Что… что… не понимаю. Это волосы-то? Да, обещаю. Ну, так как же вы их потеряли?
- Мне их отгрызли!
Собеседник ошарашенно вытаращил глаза и даже рот разинул. Все загалдели, и старый Бродерсон, вообразив, что и он причастен к забавной шутке, ухмылялся н бороду и покачивал головой. Вдруг лицо его стало серьезным - словно что-то его вдруг осенило. Он спросил:
- Так-то оно так… только… только… все-таки, чем это их отгрызли?
- Ага! - закричал Остерман.- Вот этого-то вы как раз и обещались не спрашивать.
Все покатились со смеху. Карахер, держась за бока, спиной упирался в дверь, Хувен же, не успевавший за разговором, переводил беспомощный взгляд с одного на другого, воображая, что все еще смеются над его удачной фразой.
- Удобрений, а? Хорош шутка, правда?
За криками и смехом они сразу не услышали, что кто-то настойчиво стучится в дверь. Первым обратил на это внимание Дайк и сразу же сказал Энникстеру. 'Гот, кляня незваного гостя, отодвинул засов и распахнул дверь. Моментально он переменил тон.
- Да это же Пресли! Ну, входи же, входи.
Со всех сторон посыпались приветствия. Впечатление было, что каждый старается перещеголять осталь ных в радушии. За спиной Пресли Энникстер увидел Ва нами и, забыв ради такого случая различие между хозяином и работником, настоял, чтобы оба друга зашли вместе.
- Друг Пресли - мой друг! - заявил он.
Но, когда вновь прибывшие вошли и со всеми поздоровались, Пресли отвел Энникстера в сторонку.
- Мы с Ванами только что из Боннвиля,- сказал он.- Видали там Дилани. Пьяный в стельку, налакался дешевого виски и красной кислятины, которую португальцы и итальянцы курят, и носится по городу на твоей чалой кобыле. Поглядел бы ты на него: в полном ковбойском обмундировании - кожаные штаны, сомбреро, шпоры, все, что полагается, и в придачу здоровенный револьвер на боку. Орет, что хоть ты его сегодня и не звал, но он все равно сюда заявится и устроит пальбу. Ты будто бы как-то обещал, что он у тебя турманом с ранчо полетит, вот он и решил, говорит, тебе такую возможность предоставить.
- Ишь ты! - сказал Энникстер и кивнул.- Решил, значит?
Пресли был несколько разочарован. Зная неуравновешенность Энникстера, он ждал более бурной реакции на свое сообщение. И потому начал объяснять Энник-стеру, что это пахнет серьезными неприятностями. Он припомнил случай, когда Дилани в горах Панаминт пырнул ножом какого-то мексиканца. И вообще репутация у него неважная. Но Энникстер не отнесся к этому серьезно.
- Ладно уж,- сказал он,- ладно тебе! Пожалуйста, никому больше не говори, а то еще, не дай Бог, распугаешь дам. Лучше садись с нами пить.
За пределами сбруйной танцы были в полном разгаре. Оркестр наяривал польку. Вакка, разделавшийся с пятидесятой свечой, навощил пол до стеклянной скользкости и блеска. Аптекарь подхватил одну из мексиканок и пошел, и пошел как заводной вертеться все в одну сторону, стиснув зубы и выкатив стеклянные глаза. Хилма Три уже второй раз танцевала с Хэрреном Дерриком. Танцевала она на редкость грациозно; глаза ее были полузакрыты, щеки разрумянились. Время от времени она делала глубокий вздох, выражавший радость и истинное наслаждение. Музыка, путаница красок, нагретый и уже несколько спертый воздух, быстрая сменa впечатлений, даже легкая усталость обострили ее чувства. Она находилась сейчас в каком-то счастливом забытьи. Это был ее «первый бал». Казалось, она могла бы так танцевать без передышки до самого утра. Минна Хувен прогуливалась под руку с Каттером. Mиссис Хувен, которая держала на коленях маленькую Хильду, давно уже уснувшую, не сводила глаз с платья старшей дочери. Всякий раз, как Минна проходила мимо нее, она тщетно пыталась привлечь ее внимание. И чуть не плакала от досады, видя, что из-под корсажа Минны торчит кончик белого шнурка от корсета с металлическим наконечником.
Приказчик из Боннвиля был лихорадочно возбужден. Он потерял свою тщательно составленную бальную программу. Приунывший, растерянный, он путался под ногами у танцующих, спотыкался о ноги сидящих, огорченно заглядывал под стулья и во все уголки и приставал ко всем с расспросами.
Магнус Деррик оказался в центре внимания; он стоял у раздвинутых ворот амбара и толковал о возможных перебоях с пшеницей на мировом рынке, а владельцы ранчо: Гарнет Кист, Геттингс и Четтерн, плотно обступив его, внимательно слушали.
Барабан раскатился громкой трелью, пропел заключительную ноту корнет-а-пистон, в последний раз пророкотала виолончель, и оркестр смолк. Танцы сразу же прекратились, пары разбрелись по своим местам, и и центре танцевальной залы остался один лишь приказчик, растерянно оглядывавшийся по сторонам. Аптекарь мгновенно с четкостью механизма остановился и снял руку с талии мексиканки; он поклонился ей, упершись подбородком в галстук, и оставил среди толпы; за псе время, пока они танцевали, никто из них не проронил ни слова. Мексиканка сама добралась до свободного стула, а он, почувствовав вдруг тошноту от беспрерывного кружения в одну сторону, нетвердой походкой направился к стене. Вдруг все завертелось у него перед глазами, и он упал. Кругом захохотали, но аптекарь кое-как поднялся на ноги и неспешно удалился во двор, держась за живот, бледный как смерть.
Дэбни, никому не знакомый старик, подошел к кучке фермеров, столпившихся у входа, и, склонив голову, стал внимательно прислушиваться к тому, что говорит Магнус, не вылезая, однако, со своими замечаниями.
