Время летело быстро. Уже начало казаться, что счастья никогда и не было, а было всегда это серое, тревожное, болезненное ожидание перемен. Где‑то здесь, за ближайшим поворотом. Внезапно пришла от папы открытка, взбудоражившая их. Первая весточка оттуда. "Мои дорогие, все складывается хорошо. Скоро мы встретимся. Непременно. Обнимаю и целую. Шалико".
Теперь Ванванч постепенно перестал относиться к слезам бабуси и к окаменевшему лицу мамы как к чему‑то постороннему. Эту замусоленную в многочисленных руках открытку Манечка прочла, и губы ее задрожали, но она сказала: "Вот увидишь, все будет хорошо!.." Ванванч вновь попытался рассказать смешную историю с тагильскими борцами, но никто не смеялся.
Они все теперь были на равных; и мама при нем в который уже раз сказала: "Не понимаю, что делать... не понимаю и не знаю... Куда‑то наверное, надо идти... это ведь, наверное, какой‑нибудь свердловский перегиб, а, Маня?.." Маня сказала: "Знаешь, Ашхен, сиди и не рыпайся... что ты, в самом деле!.. Ну, чего ждать?!." "Живые же люди, Маня..." ‑ "Коранам ес,‑ сказала бабуся, ‑ что же это с нами происходит? Почему это все нам?.. Почему?.. Что?.. Что!.." ‑ и стукнула кулаком по колену. Тут Ванванч сказал с суровым видом: "Мамочка, большевики никогда не впадают в отчаяние, ведь правда? Ты ведь большевик?.. Ну, мало ли, что исключили какие‑то дураки... Ведь правда?.." Манечка нервно расхохоталась. "Я пыталась зайти туда, сказала Ашхен, ‑ зайти и поговорить, убедить их... Но никто не принимает..." ‑ "Куда туда?" ‑ спросила Манечка. Ашхен глазами указала в потолок. "Не рыпайся, я тебе говорю, ‑ сказала Манечка, ‑ сиди тихо..."
Ванванч спускался во двор и пытался себе представить папу в тюрьме, но ничего не получа‑лось. Папа сидел на траве над шахматной доской и протягивал ладонь к очередной фигурке, узкое его запястье выгибалось, и фигурка соперника взлетала в воздух... Мат!.. Он всегда побеждал.
И все‑таки во дворе становилось легче. Тут бушевали иные страсти, их грохот сотрясал землю, но это был возвышенный грохот, а не томительное, почти безнадежное домашнее увядание. Шла гражданская война в Испании, все было пронизано сведениями о ней, в мыслях о ней растворялись изможденные лица мамы и бабуси, их глухие голоса. Республиканцы наступали. Унылое лицо генерала Франко с большим кривым носом маячило в карикатурах всех газет. В школе на полит‑минутках рассказывалось, как отступают фашисты. Да, да, и немецкие наемники! И итальянские!.. Народ‑то был не за них. Испанский народ был за коммунистов, потому что ведь коммунисты...
Вот они сидят на лавочке во дворе после школы ‑ и Нинка, и ее брат Витька‑кулак, и Петька Коробов, и Юрка Холмогоров, и все о войне, о войне... Петька Коробов ‑ счастливчик! Его, кривоногого, взяли в ансамбль "Веселые поварята". Оказалось, что он прекрасный танцор. В белом поварском фартуке, белом высоченном колпаке он выделывал такое, что публика неистовствовала. Под занавес ансамбль исполнял хором известную песню "Эх, хорошо в стране советской жить!.." Но Петька не чванился, не задирал нос, и Ванванч любил его.
Двор пропах шашлыком и жареным луком. Этот запах вытекал из окон ресторанной кухни. Вход в кавказский ресторан был с Арбата, а окна кухни дышали во двор.
Однажды, вдоволь посмеявшись над генералом Франко, приблизились они все к кухонному окну и увидели, как колдует у плиты старый повар‑грузин в белом колпаке и несвежем фартуке. Вот они видят, как он подходит к окну, наливает в стакан вино из бутылки и, утерев пот со лба, разом выпивает это вино... Потом подмигивает ребятам и отходит к плите. "А чего ж нам не налил?!." ‑ смеется Петька. И тут же снова подходит к окну повар и снова наливает полный стакан, и ставит его на подоконник, а сам торопится к плите. Они приблизились к самому окну, разинув свои красные, пересохшие рты... "Ну, давай!" ‑ говорит Петька, и Витька хватает своей синей ручкой стакан и опрокидывает его в рот, и истошно орет, и кашляет, и отбегает прочь... Повар хохочет и грозит пальцем, и кричит:
"А ты хотел вино? Да?.. А уксус не любишь? Да?.."
Через несколько дней им удается взять реванш. Повар их не видит и ставит на подоконник дымящуюся жаровню, в которой покоится вспухшая, подрумяненная утка. И уходит к плите. "Ну, давай!" ‑ шепчет Петька Ванванчу и притоптывает кривыми ножками. У Ванванча столбняк. Он смеется, потому что это шутка, но холодок проходит по спине. Витька глотает слюну. "Ну, давай!.." ‑ подталкивает его Петька. Повар занят своим делом. Нинка тяжело дышит. Витька хватает утку за лапку, и их уже нет, словно смыло. Они уже в лифте. Чердак. Пыль. Запустение. "Да не дергайте!.." ‑ шипит Витька и загораживает утку, и сам первый, первый... как бы ее ухватить?.. И вонзает желтые зубки в гузку... Тут все начинают рвать утку и раздирают ее, и чавкают. И Ванванч, вдруг освободившись от сомнений, хватает крылышко. Так легко на душе!.. Вот они закончили лакомиться и присели на грязное чердачное бревно. Витька закурил папироску. "У, дурак!" ‑ осуждает его Нинка. "А иди ты, знаешь куда? ‑ огрызается Витька. ‑ Нажралась и помалкивай!.." ‑ "Подумаешь, ‑ смеется Нинка, ‑ ворюга сопливый..."
...Да, время летело быстро. Оно всегда стремительно в преддверии чего‑то главного. А ведь и вправду, предчувствие скорых перемен, добрых, именно добрых, значительных, неминуемых, возбуждало и лихорадило. Так не может продолжаться вечно. Внезапно оказался разоблаченным славный чекист Николай Ежов. "Какая сволочь! ‑ ахнула Ашхен, и щеки ее впервые за год порозовели. ‑ Что он натворил!.." Она бросилась в справочную НКВД на Кузнецкий мост, приготовившись к известию о полной перемене, но ей вновь пролаяли в окошечко о том, что Шалва Окуджава сослан на десять лет без права переписки!.. Она поняла, что до перемен еще не дошло. "Фу ты, черт! Фу ты, черт!" ‑ повторяла она многократно, не зная, как быть, куда идти, кого просить... Месяц прошел в пустых ожиданиях счастливой весточки от Шалико. Затем произошло событие, которое сначала оценила только она. "Мама, ‑ сказала она Марии привычным шепотом, ‑ ты представляешь, теперь вместо этой сволочи будет Лаврентий!" ‑ "Какой Лаврентий?" ‑ не поняла Мария. Потом вдруг до нее дошло. "Вай! ‑ ахнула она. ‑ Тот самый?.. Это хорошо?.." ‑ "Откуда мне знать, ‑ сказала Ашхен, ‑ во всяком случае, он знал Шалико". ‑ "Ашо‑джан, ‑ сказала Мария, ‑ он не очень симпатичный..." ‑ "Эээ, мама!.. ‑ воскликнула Ашхен, словно это воскликнула Сильвия. ‑ При чем это?!. Я должна с ним встретиться. Пусть он выяснит..."
Она вновь обрела стремительность и непреклонность. Она была почти прежняя Ашхен, которую нельзя было свернуть с пути или остановить. С чьей помощью, каким образом ей удалось добиться своего ‑ мне неизвестно. Какие удочки она забрасывала, кому и что нашептывала, какие бесшумные стрелы направляла в цель ‑ осталось тайной. Теперь она видела перед собой Лаврентия, того, тифлисского, не очень надежного, скрытного, в пенсне, как в маске, но у которого что‑то такое вдруг, бывало, проскальзывало, вдруг возникало, что‑то такоечеловеческое ‑ на восковых щеках, в маленьких глазах, что делало его на мгновение похожим на всех остальных. О, надежда загадочное божество, которое всегда рядом до самого конца!..
Она поделилась с Изой. "Не верю, ‑ поморщилась Изольда и посмотрела на пылающую Ашхен, и спохватилась, ‑ впрочем, все может быть, Ашхеночка... Конечно... А почему бы и нет?.."
Конечно, думала Ашхен, Бога нет, как воображают несчастные неудачники, но если бы он был, если бы он и впрямь существовал там, где‑то, в недоступных сферах, прозорливый, вечный, озабоченный человеческой судьбой и справедливостью, если бы он был, он бы, несомненно, помог ей встретиться с Лаврентием! "Если бы ты верила в Бога, ‑ сказала Мария как бы между прочим, как бы в шутку, ‑ ты бы сказала: Господи, помоги мне... И он бы, может быть, и помог..." ‑ "Перестань, мама! ‑ прикрикнула Ашхен в отчаянии. ‑ Не мучай меня!.." И отвернулась от матери и, зажмурившись, прокричала в душе, глубоко‑глубоко: "Господи, помоги мне!.." ‑ и тотчас залилась краской.
Через несколько дней случилось чудо: ей пришло уведомление на служебном бланке, в ответ на ее заявление, что народный комиссар внутренних дел примет ее в назначенное время!
И она вновь воскресла. Мария поглядывала на нее, пряча счастливую улыбку. Манечка по обыкновению сияла и чмокнула Ашхен. Шура Андреев снисходительно молчал, женщины казались ему чрезмерно наивными. Он, конечно, хотел благополучного разрешения этой истории, он думал о Манечке, но не забывал и о себе.
В назначенный день Ашхен вытащила из гардероба свой старый серый костюм. Он оказался слишком широк, и Мария украдкой ахнула: так похудела ее дочь. Но Ашхен не придала этому значения. Это был недорогой коверкотовый костюм, исполненный в стиле минувших лет. Светло‑розовая блузка и черные старенькие туфли вполне с ним гармонировали. Она даже слегка припудрила лицо, особенно ‑ слишком угрожающую синеву под глазами, и вдруг почему‑то вспомнила, что когда Лаврентий пришел к ним на Грибоедовскую улицу в Тифлисе, в начале тридцатых, и они вместе праздновали новоселье, она была в этом же костюме. Нет, подумала она, он ничего не сможет сделать, потому что если бы был один Шалико, можно было бы уповать на печальную несуразицу происшедшего, но все, все: и Миша, и Володя, и Коля, и Оля, и Саша!..
