Наконец впереди они увидели озеро, огромное серебряное зеркало, где, в нерушимом покое зимнего пейзажа, будто написанного голландским художником, отражалось серо-голубое небо. В этом месте дорожка обрывалась. Ричард вышел на разведку и походил туда-сюда по краю обрыва, пока в тридцати метрах от машин не нашел того, что искал. Он объяснил Лусии, что именно здесь самое глубокое место и они должны вручную толкать «лексус», поскольку пытаться ехать на нем до края обрыва опасно.
Лусия еще раз убедилась, что Ричард был прав, когда сказал, что «лексус» должен ехать впереди, потому что по такому узкому проходу они не смогли бы обойти другую машину. Толкать было трудно, ноги проваливались в мягкую почву, а колеса то застревали — и тогда приходилось откапывать их лопатой, — то скользили по льду.
Сверху обрыв не показался Лусии таким уж высоким, но, по словам Ричарда, это впечатление было обманчивым; при падении с такой высоты автомобиль своим весом должен пробить лед. Они с трудом наклонили машину перпендикулярно к поверхности озера, Ричард установил ее на мертвую точку, и оба налегли изо всех сил. Машина медленно тронулась с места, передние колеса повисли над пропастью, но две трети корпуса, глухо ударившись о край обрыва, прочно вкопались в землю. Ричард и Лусия снова стали толкать так сильно, как могли, но машина не двигалась с места.
— Только этого не хватало! Да двигайся ты, проклятая посудина! — воскликнула Лусия, дав пинка в заднее колесо, и без сил, тяжело дыша, опустилась на землю.
— Надо было нам толкать с большей скоростью, — заметил Ричард.
— Поздно об этом говорить. Сейчас-то что будем делать?
Несколько долгих минут они пытались выровнять дыхание и осмыслить размеры беды, но никакого решения проблемы не просматривалось, а снег все падал. Так продолжалось какое-то время, как вдруг передняя часть автомобиля наклонилась на несколько градусов, и он заскользил вниз, медленно и с трудом. Ричард догадался, что от тепла машины снег под ней начал таять. Они подбежали к «лексусу», чтобы помочь процессу, и через мгновение он оторвался от земли и полетел вниз, похожий на огромное, смертельно раненное животное. Сверху они видели, как автомобиль уткнулся в лед, и на секунду показалось, что он так и останется стоять вертикально, словно причудливая металлическая скульптура, но тут же послышался оглушительный треск, поверхность озера разбилась, словно стекло, на тысячи кусков, и машина медленно пошла ко дну с прощальным вздохом, подняв волну ледяной воды с обломками голубоватого льда. Захваченные этим зрелищем, Лусия и Ричард в немом изумлении наблюдали, как она медленно погружается, как темная вода заглатывает ее и, наконец, как она исчезает совсем, опускаясь на дно озера.
— Через пару дней поверхность замерзнет, и следа не останется, — произнес Ричард, когда по воде разошлись последние круги.
— До весны, пока все не растает.
— Здесь глубоко, не думаю, что ее найдут. Да тут никого и не бывает, — сказал Ричард.
— Дай-то Бог, — отозвалась Лусия.
— Вряд ли Бог одобрил бы то, что мы сделали, — улыбнулся он.
— А почему нет? Помочь Эвелин — это акт сострадания, Ричард. Мы можем рассчитывать на благоволение небес. Если ты мне не веришь, спроси у своего отца.
РИЧАРД
Рио-де-Жанейро
После смерти маленького Пабло дни, недели и месяцы были похожи на дурной сон, из которого ни Анита, ни Ричард никак не могли выйти. Биби исполнилось четыре года, и семья Фаринья отметила это событие чересчур пышным празднеством в доме дедушки и бабушки, чтобы как-то компенсировать печальную обстановку, царившую в доме родителей. Девочка переходила с рук бабушки на руки многочисленных тетушек и была, как всегда, слишком умная, спокойная и серьезная для своего возраста.
Но по ночам она мочилась в постель. Она просыпалась мокрая, потихоньку снимала пижаму и голенькая, на цыпочках проскальзывала в комнату родителей. Она спала между ними, и порой ее подушка была влажной от слез ее матери.
Зыбкое душевное равновесие, которое Анита кое-как поддерживала за годы выкидышей, окончательно рухнуло со смертью малыша. Ни Ричард, ни настойчивое внимание членов семьи Фаринья не могли ей помочь, но совместными усилиями им удалось отвести ее на консультацию к психиатру, который прописал ей коктейль из лекарств. Терапевтические сеансы проходили почти в полном молчании, она ничего не говорила, и все усилия психиатра разбивались о глубокую душевную боль пациентки.
В качестве последнего средства сестры Аниты решили отправиться с ней на консультацию к Марии Батисте, уважаемой жрице, матери всех святых кандомбле [45]. Все женщины семьи в самые важные моменты жизни совершали путешествие в Баию, — там была территория Марии Батисты. Это была немолодая, полная женщина, с неизменной улыбкой на лице цвета патоки, одетая в белое, от сандалий до тюрбана, и увешанная ритуальными бусами. Жизненный опыт научил ее мудрости. Голос у нее был низкий, она смотрела прямо в глаза собеседнику и гладила по руке того, кто пришел к ней, потеряв жизненные ориентиры и желая обрести верную дорогу.
Она изучила судьбу Аниты, опираясь на собственную интуицию, с помощью бузиос — небольших гладких ракушек каури. Она не сказала о том, что увидела, ее роль заключалась в том, чтобы вселять надежду, предлагать решения и давать советы. Она объяснила Аните, что страдание ничему не служит, оно бесполезно, разве что может использоваться для очищения души. Анита должна молиться и просить помощи у Йемайи, великого духа жизни, чтобы выйти из тюрьмы воспоминаний. «Твой сын на небесах, а ты в аду. Возвращайся в мир», — сказала она ей. Сестрам сказала, чтобы дали Аните время; настанет день, слезы ее истощатся и дух выздоровеет. Жизнь настойчива и упорна. «Слезы льются во благо, они омывают человека изнутри», — добавила она.
Анита вернулась из Баии такая же безутешная, какой была перед отъездом. Она ушла в себя, безразличная к вниманию семьи и мужа, и отдалилась от всех, кроме Биби. Она забрала дочку из детского садика, чтобы та все время была у нее на глазах, под защитой ее любви, подавляющей и полной страхов. Одна Биби, задыхаясь в объятиях матери, перенесшей трагедию, несла всю тяжесть ответственности за то, чтобы она не скатилась в непоправимое безумие. Только она могла осушить ее слезы и облегчить страдание лаской. Она научилась не вспоминать маленького братика, словно и вправду забыла о его короткой жизни, и притворяться веселой, чтобы отвлечь мать. Девочка и ее отец жили рядом с призраком. Большую часть времени Анита либо спала, либо неподвижно сидела в гостиной под присмотром кого-то из женщин семьи, поскольку психиатр предупредил о возможности суицида. Часы и дни проходили для Аниты одинаково, следуя друг за другом ужасающе медленно, и времени у нее было в избытке, чтобы оплакивать малыша Пабло и всех своих неродившихся детей. Наверное, ее слезы когда-нибудь высохли бы, как говорила Мария Батиста, но времени для этого не хватило.
Ричард в большей степени переживал неизбывное отчаяние жены, чем потерю ребенка. Он хотел сына и любил его, но меньше, чем Анита, к тому же не успел к нему привязаться. Когда Анита кормила малыша грудью, убаюкивая нежными литаниями, их соединяла невидимая нить материнского инстинкта, он же едва начал узнавать сына, как тут же потерял. Чтобы полюбить Биби и научиться быть отцом, у него ушло четыре года, а с Пабло он был всего один месяц. Его смерть потрясла Ричарда, но еще больше его угнетала реакция Аниты. Они были вместе уже много лет, и он привык к смене настроений жены, у которой улыбка и страсть в одну секунду могли смениться гневом или грустью. Он нашел способы управлять непредсказуемыми состояниями Аниты без раздражения, объясняя их тропическим темпераментом, но только когда она не могла этого слышать, иначе она обвинила бы его в расизме. Но Ричард никак не мог облегчить ее тоску по Пабло, поскольку жена отвергала его помощь; она с трудом терпела даже свою семью, его же не терпела вовсе. Биби была ее единственным утешением.
