Игорь считает, что ситуация получилась непорядочной. И что его попутал черт. И что он теперь в долгу. Не перед чертом, а перед моей подругой. Потому что если бы тогда она его не отпустила, то что?
А я не знаю… Петр Семенович прав: полюбить за пятнадцать минут – можно. А запомнить то, что полюбила, – нет.
Я все пытаюсь, пытаюсь. Иногда просыпаюсь ночью и долго-долго смотрю на его нос. Потом закрываю глаза. И не помню. Открываю, снова долго-долго смотрю, осторожно, чтобы не разбудить, провожу по носу пальцем. Говорят, что у некоторых людей тактильная память развита лучше, чем зрительная. У меня – нет.
Я не помню, какой у него нос, глаза, какого размера дырка между передними зубами, я не помню, сколько у него теперь седых волос, сколько ресниц, родинок на плечах. Я все пытаюсь, пытаюсь, гляжу… И никак не могу запомнить.
…Камеры установили правильно. Так, чтобы без прыщика, но и без геноцида. Ухо теперь точно войдет в вечерние новости.
Мой паровоз Леша Грицак сказал:
– Я готов. Начинайте! И все начинают…
Снимают несколько планов: «Поклонники толпятся у стола», «Номер один в Европе дает автограф», «Петр Семенович и Алексей Грицак беседуют о судьбах литературы», «А вот и наша Маруся».
Журналист арабской сборки неожиданно спрашивает:
– А вы бы сами хотели жить в сюжетах своих произведений?
Вопрос на миллион долларов. Очень хороший вопрос. Я хочу на него ответить. Но не могу. За пять минут – точно не могу. Правильно, что журналист спрашивает у Леши. Это все-таки его двенадцатая презентация.
– А я и так в них живу…
– А умирать в них хотели бы? – снова спрашивает журналист.
– А мы ругаемся? Или вам просто грустно? – Леша – красавец. Он подмигивает мне всем телом. Я показываю ему открытую ладонь. Пять балов. Он не знает этого жеста. И думает, наверное, что это «привет» или «пока»… Удивляется, беспокоится, призывно смотрит на Петра Семеновича.
– Мне – грустно, – признается журналист. – Мне не с кем поговорить… Вся жизнь – один и тот же монтаж. Ничего свежего. Вы не находите?
– Да, – соглашается Леша.
«Не цитировать! Не цитировать Библию! – мысленно я посылаю Грицаку сигнал. – Не цитировать!» Я со страшной силой «болею», чтобы у моего паровоза все получилось так, как он хочет.
– Тогда о чем будет ваша, с позволения сказать, новая книга?
– Ага, я вам сейчас скажу, а вы возьмете и напишите ее за меня.
Все смеются. Я не нахожу шутку удачной, но тоже смеюсь.
Зачем? Вот если бы сидела с угрюмым лицом, то меня бы наверняка кто-нибудь заметил. Подошел бы и спросил: «У вас что, зуб болит?» А я бы сказала, что нет, не болит… И еще что-нибудь сказала бы…
Между тем презентация в одной второй части нашего стола идет своим чередом.
– Расскажите о своих гонорарах…
– Говорят, что по вашему новому роману будут снимать кино? Снова Спилберг или Линч?
– Как давно вы пишете? Это развитие детской болезни? Или сознательный взрослый выбор?
– У вас есть дети? Передался ли ваш талант им по наследству?
– А ваша жена здесь? Можно спросить у нее, что она чувствует, когда каждый день общается с гением?..
Ах, какие хорошие вопросы. Конечно, я бы не смогла так легко, как Грицак… Я бы, наверное, вообще перестала чувствовать под собой землю, если бы Спилберг… или Линч… или хоть кто-нибудь. Я бы впала в столбняк и начала бы здороваться сама с собой на остановках. Почему на остановках? А где бы я еще могла себя встретить? Только на остановках – на плакатах, постерах и лайт-боксах. Я бы здоровалась, но ни за что бы не поверила, что это происходит со мной.
Леша в этом смысле – сильный человек, привыкший к Голливуду и комментариям в Newsweek.
И сейчас он конечно же не думает о том, как бы достать из сумки фотоаппарат и кого бы попросить сфотографировать его на презентации книги.
Тем более что у него здесь жена…
Я снова хочу написать: «Почему ты не со мной?» Но снова знаю ответ. А это не честно – подсматривать в ответ. Это неравные условия и неловкое положение.
Игорь Савельев не со мной, потому что в этом очень высшем учебном заведении работает только один туалет. И находится он в противоположном аудитории номер двести девять крыле. Если быстрым шагом, то в одну сторону будет десять минут. Десять – туда, десять – обратно. Это – двадцать. А вся презентация должна уложиться в один час.
А час – это как раз три похода…
Он так устроен, Игорь Савельев, что на нервной почве всегда ищет туалет. Для кого-то, вероятно, это снижает уровень отношений. Согласна: в любви люди не должны икать, чесаться, хлюпать носом и сербать из чашки…
Но он так устроен. «Малая нужда» – это его ответ на все стрессы, которые могут меня ранить. И с этим ничего невозможно сделать. Только смеяться. Игорь говорит, что за девять месяцев моей беременности он стал завсегдатаем всех городских и больничных туалетов и одновременно иллюстрацией бандитской поговорки «Ссышь, когда страшно!».
Но страшно ему бывает только за меня! Будет ли правильно переделать поговорку в «Ссышь, когда любишь»?
Я думаю об этом и снова не замечаю ничего вокруг.
Я не замечаю, как в аудиторию двести девять протискивается нечто плоское, в коробке, размером напоминающей футбольное поле. Протискивается не само по себе, а на руках у мальчиков и девочек в яркой форменной одежде.
Леша Грицак удивляется, но не замолкает.
– Вы говорите, нет ничего свежего? Один и тот же монтаж? – спрашивает он у журналиста арабской сборки. – А это что?
– Воздушный шар? – предполагает он. – В сложенном виде? – И на всякий случай, обращаясь к своему оператору, дает команду снимать…
Петр Семенович машет руками и кричит:
– У нас книги! У нас еще десять минут арендного времени! Все законно!
Но коробка неумолимо движется, ничуть не смущаясь вспышками фотоаппаратов.
– Может, это теракт? – плотоядно спрашивает журналист арабской сборки и кричит, теперь уже кричит оператору: – Снимай! Не пропусти!
– Вы что, готовы жертвовать собой? – удивляется Грицак и начинает движение в сторону окна. Просто потому что в сторону двери двигаться некуда. Там – они… Коробка и молодежь в форме.
– Не надо жертвовать! – кричит симпатичный парень и снимает кепку. Мама, вероятно говорила ему, что юноши в помещении должны снимать головные уборы. – Все нормально, граждане! Это пицца для Марии Савельевой.
– Это наш автор! Это наш новый очень хороший автор! – кричит Петр Семенович.
– Самый лучший после меня, – подхватывает Грицак.
– Снимай! Ее снимай! – кричит журналист.
– Пиццу? – спрашивает оператор. И смотрит на меня растерянно и виновато.
Мальчики и девочки слаженно открывают коробку, и в жуткой, зато хорошо пахнущей тишине раздается сразу несколько голосов. Не хор, конечно, и не крик наперебой, но тоже вполне ничего. Особенно для того, кому очень хотелось, чтобы кто-нибудь о чем-нибудь его спросил.
– Мария? Неужели?..
– Вы рискнете?..
– Вы сможете?..
– Вы съедите все это одна?
– Нет! – Я уверенно качаю головой. – Только маленький кусочек! Очень маленький кусочек. Угощайтесь!
Я делаю широкий жест рукой. Правой. В левой у меня ржет SMS: «Или все-таки бутерброд?» Плюс двоеточие и закрывающая скобка. Улыбка.
Я качаю головой. Пожимаю плечами. Плюс тоже двоеточие и закрывающая скобка. Улыбаюсь.
– Вкусно, – говорит Леша Грицак, заворачивая свой кусок в три слоя вощеной бумаги.
Плюс три слоя газеты. Плюс большой желтый бумажный пакет. – Но где ты возьмешь такую пиццу, если твоя презентация будет в Берлине? Или в Лиссабоне?
– Почему в Лиссабоне? – спрашиваю я.
– Какая разница! – сердится он. – Если ты создала «мульку», надо думать о будущем!
– Это не я!
– Не важно! – громко говорит он, но уже не может перешуметь мою большую коробку с пиццей, похожей на сложенный воздушный шар.
Связь между «мулькой», Лиссабоном и моим большим литературным будущим так и остается для меня неясной. И я не могу понять: тревожной или радостной.
