– На следующей неделе. В среду вечером. Приглашаются роженицы и их мужья. Ты пойдешь?
– В следующую среду? Не знаю. В другой раз буду точно. Они ведь длятся до самых родов?
– Да.
Приподнявшись, Миха бросает в щель телефона еще несколько монет.
– Слушай, Миха, я, наверное, пойду. Я сегодня рано встала.
– Ага.
– С тобой ведь все нормально?
– Да, все хорошо.
Прислушиваясь к шумам в трубке, Миха пытается представить, где именно находится сейчас Мина. Холодильник не шумит, телевизор не работает, машин с улицы не слыхать. Лежит на полу в коридоре, ноги задрала на стену Без тапочек, в одних носках.
– Послушай, я бы приехал на курсы, но тогда выезжать пришлось бы, скорее всего, завтра, из-за нестыковок в расписании. Я и так вернусь совсем скоро, ты же знаешь.
– Да. Я знаю. Мы потом их нагоним.
– Да.
– Если не хочешь, тебе вовсе не обязательно снова ехать к этому человеку.
– Я знаю.
– Я хочу сказать, если он тебе неприятен.
– Да. Знаю. Просто мне кажется, что разгадка уже рядом.
Он говорит это и знает: услышанное сегодня ничего не отменяет, вопрос еще не задан.
– Но ведь есть и другие варианты. Можно поспрашивать еще у кого-нибудь.
– Но у кого? Я все думаю об этом. О том, что он рассказал. Конечно, это ужасно, но может, именно поэтому лучше него никого не найти.
Мина долго молчит, а потом вздыхает.
– Понятно. Да.
Слышно, как она барабанит по аппарату. Ногтями или ручкой. Интересно, она уже все руки себе изрисовала?
– Хорошо. Что же, если у тебя все хорошо, буду прощаться.
Миха молчит. Ему не хочется, чтобы она клала трубку.
– Пока, Миха.
– Ну ладно, пока.
– Пока.
* * *
Старик говорит наполовину в микрофон, наполовину Михе. Сегодня он нервничает. Как тогда, в первый день, на кухне. Михе трудно на него смотреть.
– Сейчас я живу в этой деревне, а родился в соседнем городе, там и вырос, при советской власти, до фашистов еще.
Колесник закуривает новую сигарету.
– Когда немцы пришли, мне было девятнадцать. Я работал переводчиком, а когда мне исполнился двадцать один, поступил к полицаям.
Миха смотрит строго перед собой, на магнитофон.
– А потом, когда вернулись коммунисты, я сидел в лагере.
– Где?
– В России. Семнадцать лет.
На восемь лет дольше, чем опа. Молчание.
– Давайте на этом остановимся.
Старик прищуривается. За окном проезжает машина.
– Может, завтра будет легче. Еще день на то, чтобы привыкнуть. Вы продумаете вопросы, что вы хотите от меня узнать. Запишете их, а завтра спросите.
Ночью жарко, и Миха спит с раскрытым окном. Лежит на одеяле, шерсть колет под коленями. На огонь летит мошкара, роится в яркой лужице света.
Не спится. Темнота, плотная и душная, не дает ему покоя; он видит ее и с закрытыми глазами.
Рассвет Миха встречает с облегчением.
* * *
– Тот человек, который застрелился. Немец. Я все о нем думаю: вы сказали, что он убивал детей по приказу.
– Да.
– А что бы случилось, если бы он воспротивился? То есть, я хочу спросить, была ли у него возможность отказаться?
– Да!
– Да?
Этим утром Колесник был готов к его приходу заранее. На столе сигареты, водка и два стакана. Елены не видать.
Старик придвигается к столу. Теперь он ближе еще на несколько сантиметров. Минуту или две он думает.
– Были приказы, но были и добровольцы.
– Приказывали вызываться добровольно?
– В какой-то мере. Да.
– В какой мере?
Теперь Михе можно быть нетерпеливым. И можно эту нетерпеливость проявлять, Колесник все равно ответит.
– При желании можно было отказаться. Если вы не хотели, никто вас не заставлял.
– И за это никак не наказывали?
– Нет.
– Так вы думаете, тот человек, он убивал детей по собственному желанию?
– Нет, я так не думаю.
– Не думаете?
– Нет.
– Но если его не заставляли и сам он не хотел, почему тогда он это сделал?
Колесник молчит. Миха берет сигарету, другую подталкивает к Колеснику. Старик прикуривает от старой сигареты.
– Разве не мог он стрелять в сторону? Делать вид, что целится, но стрелять мимо?
Колесник пожимает плечами. Миха думает: «А ты, Колесник? Ты целился или мазал?»
– За это еще кое-кто отвечал.
Через широкий кухонный стол Миха глядит на старика, и тот опять пожимает плечами. Жест, выражающий скорее отступление, а не окончательный отказ. Миха решает: «Целился».
– В каком смысле?
– Некто этим распоряжался. И даже если он не приказывал вот так, напрямую, он все равно давал понять, что нужно сделать. Так что от вас ничего не зависело, понимаете? И вы шли и делали, хотя вам и не приказывали. Получалось, что делали добровольно. А в таком случае тот, кто отдавал приказ, тоже ни за что не отвечал.
Колесник чертит в воздухе круг, и Миха следит за его руками.
А потом старик просто сидит.
Через какое-то время продолжает.
– Трудно мне вам это объяснить. Я не сумею это рассказать, да вы и не поймете. Я думал сегодня: хорошо это. Хорошо, что вы так и не узнаете, что у меня на уме. Вы совсем другой человек.
А Миха думает: «Это чересчур просто. Слишком просто, чтобы об этом рассказывать».
– А вы сами теперь не другой?
– Может быть, может быть. Затрудняюсь сказать. Не мне судить о таких вещах.
– Но сегодня это имеет для вас какое-то значение? То, что вы тогда делали?
– Нет. Нет. Но я помню, что тогда мне это помогало.
* * *
Миха пишет Мине письмо. Он не может сказать ей всего по телефону. Боится произнести это вслух. Вдруг тогда это станет реальностью. Ей будет противно, он знает. Может, она письмо и не прочтет, но ему, по крайней мере, нужно вылить это на бумагу.
Может, это действительно был замкнутый круг, как сказал Колесник.
Миха думает о деде. С автоматом. Стоит, впереди траншея, а позади черно-зеленая чаща.
Он мазал? А если да, меняется ли хоть что-нибудь? Становится ли он от этого лучше? И почему?
В то самое время, в том самом месте. Они пришли сюда убивать. Вот зачем он здесь был.
Миха кладет письмо в конверт и запечатывает. Тошнит, надо бы лечь. Он идет с письмом в туалет, рвет его и спускает клочки в унитаз.
* * *
Два дня Миха не ходит к Колеснику. Не то чтобы он задумал так нарочно. Но проходит один день, а за ним следующий.
* * *
На линии помехи, и Минин голос теряется среди шума. Ей снова звонила мутти. Миха понимает, что Мина на него сердится, но нужно дать ей выговориться. Он то и дело ее перебивает – сам того не желая, в неподходящий момент. И чем дальше, тем хуже.
– Она подумает, что я не передаю приветы.
– Нет, она подумает, что я вконец обленился. Плохой сын.
– Так позвони ей оттуда.
– Не могу.
– Почему, Миха?
– Что?
– Я спросила почему.
– Она поймет, что я звоню издалека, мне придется врать.
– А так ты меня заставляешь врать. А ей я врать не хочу.
– Отец тоже звонил?
– На прошлой неделе, я же тебе говорила.
– Ага.
– Ты там еще долго пробудешь?
– Мина, я не слышу.
– Ты еще долго там?
– Пару дней, наверное. На выходные возьму билет.
– Пару дней.
– Да. У тебя все хорошо, да? С ребенком все в порядке?
– Просто замечательно, Михаэль. Я все еще беременна, и все просто за-ме-ча-тель-но!
И молчит. И Миха тоже. Пусть пыль уляжется.
– Я поставлю на автоответчик. Позвонят твои родители, не стану подходить.
– А когда я позвоню, подойдешь?
– Ты скоро вернешься. Зачем тебе опять звонить?
Миха делает глубокий вдох. Мина жестока. Что ж, он тоже будет жесток.
– Деньги кончаются.
Возле Михиных пальцев неровным столбиком высятся монеты. Он отводит глаза, притворяясь, что их тут нет.
– Да, хорошо. До встречи.
– До встречи.
Оба молча ждут, когда связь оборвется. Мина не выдерживает и первая дает отбой.
