За столом наступило неловкое молчание. Я выпустил из рук цыплячью ножку.
— Не подать ли вам еще чего-нибудь, батоно, не оживить ли стол? — как бы между прочим спросил официант, глядя за окно.
— А... нет, — сказал я.
А этот самый Шалва обращается ко мне со словами:
— Ешьте, ешьте, угощайтесь, отведайте еще чего-нибудь, Герасиме.
Это же надо: потчевать меня за моим же собственным столом!
8
Но шампанское, друзья мои, свое дело делает. Так было и сейчас: чем больше я пил, тем большую легкость ощущал, тем отраднее становилось у меня на душе. Этот олух тоже потягивал винцо под какие-то там тосты. Теперь, подвыпив, он обращался ко мне с большим уважением, более вежливо, видно, наконец-то раскумекал, чего я стою. Но что-то все-таки он, по-моему, держал у себя на уме, и это временами проскальзывало — ведь, по его же собственным словам, шила в мешке не утаишь. А так он только и заглядывал мне в глаза, таял передо мною точно сахар, раза два даже назвал меня «батоно Сима». С чувством некоторого облегчения я отвалился на спинку стула и стал обозревать окрестность. Мне очень понравились канатные дороги, это очень здорово, молодцы чиатурцы! Но почему-то именно сейчас во мне вдруг вновь вспыхнуло раздражение, которое целый день не давало мне покоя, настойчиво сверля мозги, и я неожиданно взбеленился:
— Да, но, Шалва, чего ради они отапливали вагон в самый разгар лета!
Он отнюдь не разделил моего возмущения, напротив даже — высказал полное равнодушие:
— Как вам сказать, скорее всего, им надо было освоить уголь...
— Как это освоить...
— Не выбросят же они его просто так, верно, а?
— Но не лучше ли выкинуть, чем морить людей?
— Ой, не говорите, вам ли не знать, что за такое дело могут привлечь к ответственности. Иди и выброси после этого...
Поймал меня на слове, негодяй! Чтоб разрядить обстановку, я собственноручно четким, выверенным движением откупорил третью бутылку шампанского и наклонил ее над стаканом, а пока, пена в стакане оседала, а жидкость, напротив, поднималась, он вдруг пригнулся ко мне и говорит:
— Одна просьба есть у меня к вам, Сима, не подведите...
Вот оно! Недаром я с самого начала почувствовал, что ему что-то от меня нужно! И все-таки я ответил ему сравнительно мягко:
— Говори, Шалва.
— Дело в том, батоно Сима, что мне пришла в голову одна мысль, если позволите.
— Ну, почему же, если только все в пределах нормы, — ободрил я его чисто по-человечески. — И ты, и я — все мы люди, все мы человеки.
Не будь я под мухой, черта с два равнял бы я его с собой.
— Так вот что, батоно Сима, все равно ночь нам придется коротать здесь, так не лучше ли, чем искать комнату в гостинице, отправиться к моей родной тетушке, она живет тут же под боком и уж сколько времени просит в письмах, чтоб я к ней наведался; поднимись, говорит, ко мне, Шалико, с друзьями, не пожалеешь, говорит; поверьте, она встретит нас хорошо, по-родственному, с грузинским радушием и хлебосольством; особенно многого, батоно Сима, обещать не могу, но вскормленную кукурузой курочку для нас обязательно зарежут, это уж как пить дать; будет и молодой сыр, и лук-порей, и чади, испеченное на глиняной сковородке, и лобио в глиняном горшочке, ну и, разумеется, натуральное вино, с журчанием, волнышками изливающееся из кувшина. Так как же, поднимемся, что ли, а? — жалобно упрашивал он.
— И речи быть не может, ни в коем случае, — заявил я ему не терпящим возражения тоном.
— Почему, батоно Сима...
— Почему? А потому, что, знаю я, начнутся там эти тосты за братьев и сестер!
— А что в этом такого...
— Я сказал нет, и кончено! — я умею быть неприступным и несгибаемым, когда того требуют обстоятельства. Но он продолжал канючить:
— Ну пожалуйста, ну, батоно Сима, уважьте, прошу вас...
— Нет, сказал я, ох ты, господи! — Вынеся этим возгласом ему порицание, я еще к тому же многозначительно пристукнул ладонью по столу. Теперь-то я понял, что к чему: затащит он меня в какую-то там дыру, чтоб поить кислятиной под паршивенькую закуску, которую разложат на таком низеньком столе, что потом и спины не разогнешь; подпоят там меня дрянным винцом и пойдут петь Лазаря — одна, мол, она здесь, старая, мается, полуслепая, глухая, как тетерев, окажите милость божескую, родимый вы наш, может, удастся прописать ее в городе; а то еще начнут клянчить какой-нибудь материал, вытянут у меня обманным путем согласие и адресок запишут, а потом, глядь, нагрянут в дом со своими грошовыми подношениями.
Мне как раз только до них сейчас! Мне и так неплохо сидится за этим красивенько накрытым столом.
— Тогда, батоно Сима, выпьем хоть здесь за братьев и сестер, — сказал он.
— У-ту-ту-ту, нет, нет! — отрицательно замахал я рукой. — За это я пить не стану.
— Почему, уважаемый? — поинтересовался он.
— Потому что потому, — резко осадил я его.
— Хорошо, батоно, — сразу же согласился он, — тогда я выпью, а вы послушайте.
— Нну, послушать — послушаю.
— Нас трое братьев Кежерадзе, и еще есть у нас одна сестра, выпьем же наше здоровье. Есть у нас еще и двоюродный брат, с материнской стороны, — моей мамы фамилия Санадзе, батоно Сима, — но для нас он все равно что родной, никакого различия.
Как будто все это очень меня интересовало! Я старался на него не смотреть.
— Мы, три родных брата Кежерадзе и наш двоюродный брат, — выбрали каждый свою дорогу и пошли по жизни совсем разными путями: Михаил наш, Санадзе, подался в дирижеры — пошел, значит, по музыкальному пути; Гриша, мой родной брат, всячески старается улучшить отношения между людьми, связать их потеснее друг с другом; а второй мой родной брат, Васико, пристрастился к литературе — пошел, значит по литературному пути.
Я посмотрел на него искоса:
— А вы? Вы сами куда пошли, Шалва?
— Я избрал самый трудный путь, — сказал он, — вот и бродяжу из деревни в деревню.
— Да, но почему, чего ради?
— Из любви, о которой не надо говорить.
— Не пойму, поясните, — пристал я к Ъему.
— Потом, потом как-нибудь, в другое время.
— Ха! Уж не собрались ли вы проехаться со мной в Лиепаю... — по обыкновению, призвал я на помощь юмор.
— Да ну, что мне там делать, в Лиепае, друже... Какая там Лиепая, когда я никак не соберусь побывать здесь же под носом у своей тетушки...
— Что-то наш тамада заслабел с тостами, — прервал я его шутливо.
— Ну, за здоровье моих братьев и сестры Кежерадзе и за моего Михаила, у вас-то, я знаю, братьев-сестер нет.
— Откуда вы знаете? Вот уж... — обалдел я.
— Да ведь вы мне сами об этом на лестнице сказали.
— На какой такой лестнице...
— На лестнице тбилисского вокзала.
Пора было переводить разговор на другую тему, и я взял в руку стакан:
— За здоровье братьев и сестер.
И, поразительное дело, вы думаете, я не стал пить? Как бы не так! А ведь решил же... «Нельзя, — говорил я себе в душе, — нет», а между тем хлоп — глоточек. «Этот тост доканает тебя», и все же снова глоточек, «Хоть до дна не пей» — и еще глоточек, «Что ты делаешь, балбес!» — хлоп еще один, и так выдул все до капельки; но мне, остолопу, и этого оказалось мало — я, правда, поставил стакан на стол, но все еще сжимал его безрассудными пальцами, Шалва, разумеется, почувствовал, что со мной делается, и тотчас же наполнил мой стакан со словами:
— Очень вас прошу выпить и за Михаила, батоно Сима, за двоюродного брата моего.
Я, естественно, не стал ему перечить.
— Это во славу литр... — начал я заплетающимся языком, — за литр... за литературу.
— Ах, нет, нет, то Васико... а этот у нас дирижер.
— За здоровье всех дирижеров... с их палочками...
— Да будет так, аминь, — и добавил с одобрением: — Так-то оно лучше, батоно Сима, пить до дна — это по-мужски.
9
Как теперь подумаешь, и на сей раз мне снова подкузьмил тост за братьев и сестер — едва держась на ногах, я, баран бараном, послушно следовал по пятам за донельзя разгорячившимся Шалвой и, конечно же, изъявил свое полное согласие подняться в деревню; но тут он заметил, что заявляться в деревню в таком дорогом костюме было бы совсем некстати, и заставил меня купить в универмаге бумажные брюки и холщовую рубашку, и я — тьфу, стыд-то какой! — где-то в кустах переоделся; боюсь, что меня еще и видели! Одежду мою Шалва бережно сложил в мой чемодан; единственно, что на голове у меня осталась дорогая шляпа. Он поздравил меня с новой экипировкой, которую, по своему разумению, назвал по-простецки, родным и привычным словом — «плетень»: такая разновидность городьбы, верно, имелась в усадьбе его тетушки. Опередив меня, он быстренько приобрел билеты, пока я сходил со своим чемоданом в одно место, и по моем возвращении говорит с улыбкой:
— Ну, значит, едем, уважаемый Сима?
— Да, но... — запнулся было я: во хмелю я вообще туговато соображаю, — даа, но... — слава те господи, вспомнил, — да, Шалва, — имя его я наконец-то вспомнил, а вот что хотел сказать, позабыл, а потом припомнил и это тоже: — Да, но если этой твоей тетушки не окажется дома, а, Шалва, дорогой?
