ШТОРМ
Я по глупости позвонил Симону Петуру из Флориды — знаю, это было в высшей степени неразумно, я ведь слышал, как он занервничал, поняв, что я звоню с другого континента, не имея к нему, собственно, никакого дела. Однако всю степень своего идиотизма я оценил, лишь увидев телефонный счет… Но как бы то ни было, я решил не дожидаться его ответного звонка, возможно, с нотациями и упреками в том, что я с ним совсем не разговариваю, и как-то вечером просто пошел и постучал к нему в дверь. Адрес я знал, в роскошном квартале. Он был дома, насчет коттеджа я, видимо, что-то не так понял (он сказал однажды по телефону, наверное, пьяный: «Я живу в одном из красивейших особняков города»), но оказалось, что он просто снимает там угол; хозяйка указала мне на дверь гаража, и когда я постучал, открыл Симон Петур, он был поражен моим появлением.
Я очень давно его не видел. И представлял его себе совсем другим! Похожи ли мы? Надеюсь, нет…
Мне показалось, он сильно нервничал — на этот раз оттого, что теперь я все о нем узнаю. Или, может, с похмелья, или дела у него шли плохо, он резко извинился за то, что так бедно живет, и это было искренне. «Жена все забрала», — объяснил он. Я видел, как ему плохо оттого, что я стал свидетелем его нищенского существования, поэтому, постояв немного на пороге, я решил пригласить его вместе сходить к маме.
Пойти к маме? Да, мы же говорили об этом по телефону, он сам выдвинул эту идею. Я в последнее время не докучал ей своими посещениями, вернувшись в Исландию, виделся с ней лишь дважды; инициатором всегда была Стефания, в первый раз она пригласила маму к нам на кофе, во второй мы в воскресенье ходили к ней с детьми. Презираю ли я свою маму? Нет… Просто, думаю, никто из нас не хочет разыгрывать фарс. Мы никогда не были особо близки, я отдалился от нее уже в детстве, это факт, и не надо делать из этого трагикомедию…
У Симона Петура, однако, была машина, сравнительно новая, я сделал ему комплимент, чтобы отвести внимание от гаража, в котором он жил, хотя это была какая-то ходовая японская марка. И мы поспешили к маме, в ее маленькую квартирку, которая была ее собственностью, но находилась в социальном доме для пожилых или инвалидов. Я узнал дорогу, нужно было пройти по балкону, и вот я позвонил в дверь, и мы услышали звонкий старушечий смех, потом в дверях показалась мама с длинной тонкой коричневый сигаретой во рту, «Мор», насколько я помню, и, слегка оторопев, спросила: «Что-то случилось?» — но все же пригласила нас войти, там сидели еще три старушки, они играли в бридж и пили херес или портвейн, мама представила им нас со словами «если можно так сказать, я мама этих двух мужчин», и мне было как-то неприятно, а когда я понял, что они вовсе не собирались бросать игру, отказываться от своего вечернего развлечения, то стал ждать удобного момента, чтобы попрощаться.
«Ты рассказывала мальчикам, как сюда приходили актеры, изучать твои манеры?» — спросила маму одна старушка, на что другие захихикали, и маме пришлось рассказать, что какие-то актеры из Национального театра (естественно, те, которые играли в «Кромешной тьме», их невероятно интересовали прототипы персонажей — они тогда еще вытаскивали на сцену всевозможных спившихся оборванцев, о которых я вообще никогда не слышал, и заявляли, будто это кто-то из книги!) однажды вечером пришли в кафетерий и сказали, что хотят увидеть «мать Эйвинда Шторма», — она конечно же ничего не должна была об этом узнать, но такая информация просачивается, распространяется с молниеносной скоростью — и, вспомнив об этом, старушки смеялись громко, пронзительно и долго, и мама с ними, вот только никакой радости в ее смехе не было; я знал ее достаточно хорошо и понял, что данный случай ее вовсе не забавляет. Ей было стыдно. Но вот Симон Петур, тот смеялся громче, пронзительнее и дольше всех. А потом одна старушка сказала, что ей нужно идти, и я подумал, что смогу утащить Симона с собой и позволить ему подбросить меня домой, но нет, он вдруг решил закрыть брешь, сел четвертым за стол, стал пить со старушками херес, и едва ли кто-нибудь заметил, как я выскользнул на улицу.
* * *
Однако я и представить себе не мог, какой грустный фарс разыграют мать и сын — мама и Симон. На следующей неделе они оба звонили мне раза два или три, оба были в сильном возбуждении, доказывали, как они сблизились — мама была горда тем, что у нее есть нежный сын, Симон гордился заботливой матерью, а потом я узнал, что она выплатила какой-то мучивший его долг; вероятно, взяла ради этого ссуду, заложив квартиру, и меня это очень огорчило, — при мысли об этом возникало такое ощущение, будто кто-то мешает чайной ложкой у меня в голове, но я ничего не мог поделать, из-за всего этого мне стало очень плохо, и опять появились симптомы удушья, как тогда, в Миннеоте… Мне казалось, что это унижает маму и, возможно, меня самого, ее единственного наследника, однако меньше всего я понимал, почему она позволяла ему так себя обманывать; идиоткой-то она не была, в денежных делах обычно проявляла благоразумие — только таким хроническим алкоголикам, как Халли, удавалось многократно ее использовать. А однажды ночью позвонил Симон и, как бы извиняясь, начал рассказывать о том, что «мама» (чья, его?) приняла слишком много транквилизаторов; а он, как ответственный сын, хотел, чтобы она перестала принимать все эти препараты, и она послушалась, стала следовать его советам по поводу доз; в другой раз он позвонил под утро, перепуганный и возбужденный, сказал, что она совсем обезумела, как будто в этом была и моя вина; в разговоре, конечно, выяснилось, что она просто не хотела, чтобы он ее обманул, забрала у него машину в счет долгов; «я думал, это скорее для проформы», — жаловался Симон, но оказалось не так; накануне ночью она как раз заметила, что Симон крутится у «своей» машины, и позвонила в полицию, заявив об угоне, за Симоном устроили погоню, потом ни много ни мало схватили и промариновали всю ночь в кутузке.
И это самые близкие люди, которые в случае неприятностей должны быть человеку поддержкой и опорой…
У меня сразу возникло подозрение, что эта издательская возня не доставит Шторму удовольствия. Он ведь никогда не собирался становиться писателем. Конечно, это всего лишь мое мнение, я не могу поручиться на все сто процентов, да и идея поехать в Исландию, повидаться со своими, показалась мне настолько замечательной, что я не стала уговаривать его отказаться. Но, как это часто бывает, радость встречи с родными надолго сменяется напряжением, мои родители, например, никак не хотят увидеть Эйвинда в правильном свете. Они всегда отыскивают какие-то минусы. Вот и сейчас портят нервы из-за денег, которые мы задолжали строительному магазину. Ну да, мы должны были много заплатить, но потом ведь у нас ситуация с деньгами изменилась, и Эйвинд поступил совершенно правильно, сняв намного больше, чем когда-либо прежде.
Однако меня больше беспокоило не это, я волновалась за Эйвинда. Ведь если он слаб или нездоров, это может ударить по мне и детям. Эйвинд никогда не был таким, как в последнее время. Его втянули в дело, с которым он явно не справлялся. И это, конечно, было ужасно, ему всегда было важно управлять делами и всем остальным. Иначе он терял силы. И вся эта богемная жизнь, всевозможные приемы и вечеринки. Все это, конечно, заканчивалось ужасным пьянством. А потом еще театр, и его сводный брат без конца звонит, у мамы опять обострение, и она, и этот брат распекают Эйвинда, что он такой чванливый, заносчивый и надменный. Еще он снова начал общаться со своей старой компанией, они сдружились еще крепче, чем раньше, он считал, что они его недооценивали и, в частности, поэтому в свое время захотел уехать в Данию; я сначала была против — но уже давно поняла, что это было очень верное решение; нам так хорошо жилось в Воллсмосе. А еще это издательство с Эйвиндом так некрасиво обошлось. Наобещали ему того-сего, но ничего не выполнили, я же вижу, как все это действует ему на нервы, он не спит по ночам, а когда спит, ворочается и кричит, и пьет каждый день, либо кто-то вытащит его из дому, либо он пьет, просто чтобы успокоить нервную систему, и теперь он в вечном страхе, ужасно угрюмый, глаза красные, иногда из него днями нельзя ни слова вытянуть, мне так хотелось с кем-нибудь об этом поговорить…
Раздался какой-то дикий крик, потом шум и грохот, и первая мысль была сбежать через окно, но от этого пришлось отказаться, все-таки третий этаж, потом я услышал голос Эйвинда, признаться, не сразу осознал, что происходит, однако понял, что все это каким-то образом касается меня, и поэтому я должен бежать туда. К моему появлению Шторм, как известно, уже успел перебить битой компьютеры и порушить все в приемной, лицо его побагровело, он был вне себя, ударил битой Йона Самсонарсона по ноге или колену, и тот лежал на полу, сам же он вцепился в исполнительного директора Гудстейна и кричал, что не уйдет, пока не переломает им обоим коленные чашечки. Увидев меня, он сначала совсем озверел, стал поливать грязью и наверняка набросился бы со своей клюшкой, но я расположился так, что Йон и Гудстейн в случае чего смогли бы его схватить. И мне удалось его отговорить. Я разъяснил, что он может довести себя до тюрьмы, сделать несчастными Стефанию и детей. Но особенно внимательно он начал слушать тогда, когда я заговорил о том, что нам с ним лучше вернуться в Данию. В Оденсе. Сначала Шторм подумал, что я это так, успокаиваю, но я был вполне серьезен. У меня же там маленький сын. Я недавно разговаривал с ним и с Уллой и по ее голосу понял, что она совсем не против, чтобы я приехал, мы попробуем начать сначала. Или продолжим с того места, где расстались, — у нас в целом неплохо получалось, просто в то время мы были не готовы, теперь же не будем изводить друг друга какими-то мелочами, например, если я иногда по выходным пропущу со Штормом пару бутылок пива. Я сказал, что хочу уйти из издательства, поскольку грядут сокращения и меня наверняка уволят, а на Фюне для компьютерщиков достаточно работы. И Эйвинд понял, что я действительно собираюсь сделать то, о чем говорю, мы ведь друг друга знаем. Йон и Гудстейн пообещали не жаловаться в полицию, не поднимать шума, ведь у Йона всего лишь ушиб, а компьютеры — всегда можно купить новые. Вот только баба в приемной, которая грозила полицией, пожалуй, с этим будет посложнее, но она была настолько напугана и просто впала в истерику, так что позвонить в полицию у нее не получилось. Она успокоилась, и ее отпустили домой. Мы с Эйвиндом тоже ушли, к нему, чуть не плача, но в то же время едва сдерживая смех, потому что ситуация складывалась несколько странная. Эйвинд остановился у мусорного бака, открыл его и выбросил биту, потом закрыл его, посмотрел на меня, и мы расхохотались. И пошли дальше, и тогда до меня наконец дошло, что он вдрызг пьян и едва держится на ногах. Мы пришли к нему домой. Выпили пива. Рассказали Стефании, что хотим вернуться в Оденсе. Она обрадовалась. И ребята тоже. А Эйвинд рано заснул. Прямо на софе в гостиной. И я тоже лег у них, там была гостевая комната, но в остальном полный беспорядок, потому что они планировали поднять крышу и построить чердак, но не получили разрешения, муниципалитет против и какой-то сосед тоже, и что теперь было делать — закончить запретили, денег на то, чтобы вернуть все в первоначальный вид, нет. Я почувствовал, что они будут безумно рады отсюда вырваться. Стефания рассказала еще и о постоянных угрозах пустить их имущество с молотка. Но теперь они могут делать все, что заблагорассудится. Она ведь вроде как душевнобольная, а значит, не может быть банкротом. А у нее, оказывается, есть чувство юмора, у этой Стефании! И как же приятно вернуться в комнату Бьёсси.
