— Не уезжай из Сантьяго, Педро. У меня дурное предчувствие, — взмолилась я.
— У тебя, Инес, всегда дурные предчувствия в таких случаях, — ответил он тоном снисходительного отца, который я терпеть не могла. — Мы привыкли сражаться с врагом, в сотни раз превосходящим нас численностью, так что пятьсот дикарей для нас просто детские игрушки.
— Но в других местах их может прятаться гораздо больше.
— С Божьей помощью мы с ними справимся, не волнуйся.
Мне казалось, что делить наши силы крайне неблагоразумно, ведь нас и так было очень мало. Но что я могла возразить против плана такого бывалого военного, как Педро? Каждый раз, когда я пыталась отговорить его от какого-нибудь решения относительно ведения войны, потому что, по моему мнению, оно противоречило здравому смыслу, он раздражался, и мы ругались. Я была не согласна с ним в этом случае, так же как не была согласна и потом, когда на Педро напала мания основывать города, притом что у нас не было ресурсов ни для их заселения, ни для их защиты. Это упрямство и губило его. «Женщины не способны мыслить крупномасштабно, не могут представить себе будущее, не чувствуют хода истории, а созданы заниматься домашними и сиюминутными делами», — сказал он мне однажды по этому поводу. Однако ему пришлось забрать свои слова обратно, когда я назвала ему длинный список всего, что я и другие женщины сделали на нелегком поприще конкисты и основания поселений.
Педро оставил город под защитой пятидесяти солдат и сотни янакон под командованием своих лучших капитанов — Монроя, Вильягры, Агирре и Кироги. Его отряд, состоящий из немногим более шестидесяти солдат и остальных наших индейцев, вышел из Сантьяго на рассвете — с трубами, флагами, выстрелами из аркебуз и с таким шумом, на который только они были способны, чтобы создалось впечатление, что отряд гораздо больше, чем на самом деле. С крыши дома Агирре, превратившейся в смотровую вышку, мы наблюдали, как они удаляются от города. День был ясный, и горы, окружавшие долину, казались огромными и совсем близкими. Рядом со мной стоял Родриго де Кирога, старавшийся скрыть свое беспокойство, которое было не меньше моего.
— Не надо было им уезжать, дон Родриго. Сантьяго остался без защиты.
— Губернатор знает, что делает, донья Инес, — ответил он без особой убежденности в голосе. — Лучше выйти навстречу врагу, чтобы он понял, что мы его не боимся.
Этот молодой капитан был, по моему мнению, лучшим человеком в нашей маленькой колонии после Педро, конечно же. Он был, как никто, храбр, опытен в военном деле, стоек к боли, честен и бескорыстен; кроме того, он обладал редким даром вызывать доверие у всех. Он строил себе дом на участке неподалеку от нашего, но был так занят в постоянных столкновениях с чилийскими индейцами, что его жилище до сих пор состояло из стропил, двух стен, парусиновых занавесей и соломенной крыши. Его жилище было так неуютно, что большую часть времени он проводил у нас, ведь дом губернатора, будучи самым просторным и удобным в городе, стал местом встречи для многих людей. Думаю, что популярности нашему дому добавляли и мои старания, чтобы еды и питья всегда было вдоволь.
Родриго был единственным из испанских военных, у кого не было гарема наложниц и кто не охотился за чужими индианками, чтобы брюхатить их. У него была одна спутница, Эулалия, красивая девушка кечуа из служанок Сесилии, родившаяся во дворце Атауальпы и обладавшая теми же статью и чувством собственного достоинства, что и ее госпожа, инкская принцесса. Эулалия влюбилась в Родриго с первого взгляда, как только он присоединился к экспедиции. Она впервые увидела его таким же грязным, больным, заросшим и оборванным, какими были все выжившие в джунглях Чунчо, но сумела оценить его сразу же, еще до того, как его отмыли и постригли ему шевелюру. Она не сидела сложа руки. Бесконечными хитростями и терпением она сумела добиться внимания Родриго и тут же пришла ко мне, чтобы рассказать о своей печали. Я замолвила за нее словечко перед Сесилией, чтобы та разрешила Эулалии служить Родриго, под тем предлогом, что у нее самой достаточно служанок, а этот несчастный, от которого остались кожа да кости, может и умереть, если за ним не будут ухаживать. Сесилия была слишком проницательна, чтобы ее можно было провести подобными доводами, но идеей любви она прониклась до глубины души и потому отпустила свою служанку. Так Эулалия и стала жить у Кироги. У них были очень нежные отношения: его обращение с ней было проникнуто слегка покровительственной и уважительной вежливостью, невиданной между солдатами и их наложницами, а она удовлетворяла малейшие его желания с особой быстротой и тактом. Эулалия казалась покорной, но я знала от Каталины, что она была страстна и ревнива. Когда мы стояли рядом на крыше и смотрели, как больше половины наших сил удаляются от города, я задумалась о том, каков должен быть Кирога в постели, стремится ли он ублажить Эулалию и получается ли у него это. Я хорошо знала его тело, ведь мне выпало лечить его, когда он едва живой прибыл из джунглей Чунчо и когда его в стычках ранили индейцы; он был поджар, но очень силен. Я никогда не видела его полностью обнаженным, но от Каталины слышала, что «такую пипиську надо увидеть, да, сеньорай». Служанки, от которых ничего не скрывается, уверяли, что он в этом смысле богато одарен, а Агирре — наоборот, несмотря на всю его ненасытную похоть… Ладно, не важно. Помню, сердце у меня екнуло, когда я подумала о том, что слышала от служанок про Родриго, и я покраснела так сильно, что он это заметил.
— С вами все хорошо, донья Инес? — спросил он.
Я смутилась, быстро попрощалась, спустилась с крыши и пошла заниматься своими делами, а он — своими.
Через два дня, 11 сентября 1541 года — этот день я никогда не забуду, — войско Мичималонко и его союзников напали на Сантьяго. Как всегда, когда Педро не было рядом, я не могла спать. Я даже не пыталась лечь в постель — я часто бодрствовала ночами, — а села за шитье, отпустив всех остальных отдыхать. Фелипе, как и я, спал очень мало. Я часто встречала юного индейца во время своих ночных прогулок по комнатам дома; он всегда оказывался в каком-нибудь неожиданном месте, неподвижно и молча смотря во тьму широко открытыми глазами. Ему было бесполезно давать тюфяк или указывать особое место для спанья — он ложился там, где ему хотелось, даже не накрываясь одеялом. В этот зыбкий предрассветный час я почувствовала, как беспокойство, сидевшее у меня комом в желудке с тех пор, как уехал Педро, усиливается. Я провела добрую часть ночи в молитвах — не от избытка веры, а от страха. От разговора с Девой Заступницей мне всегда становится спокойнее, но в ту ночь даже она не смогла притушить ужасные предчувствия, не дававшие мне покоя. Я накинула платок на плечи и пошла совершать свой обычный обход в сопровождении Бальтасара, который всегда ходил за мной как тень, будто привязанный к моим щиколоткам. В доме стояла тишина. Фелипе мне не встретился, но это меня не обеспокоило: он часто спал на конюшне рядом с лошадьми. Выглянув из окна на площадь, я заметила слабый свет факела на крыше дома Агирре, где стоял часовой. Я подумала, что этот бедняга, должно быть, уже с ног валится от усталости, проведя столько часов один в дозоре, подогрела бульона и пошла отнести его солдату.
— Большое спасибо, донья Инес. А вы что же не отдыхаете?
— У меня бессонница. Есть что-нибудь новое?
— Нет. Ночью все было спокойно. Видите, луна немного освещает округу.
— А что это за темные пятна, там, рядом с рекой?
— Тени. Я заметил их уже некоторое время назад.
Я посмотрела на эти тени еще немного и заключила, что это какое-то странное видение: как будто бы темная волна вздымалась из реки, чтобы сомкнуться с другой, катившейся из долины.
— Эти якобы тени — что-то странное, молодой человек. Думаю, следует позвать сюда капитана Кирогу, у него очень хорошее зрение…
— Мне нельзя бросать пост, сеньора.
— Я схожу сама.
Я бегом сбежала вниз по лестнице — Бальтасар следовал за мной — и бросилась через площадь к дому Родриго де Кироги. Растолкав индейца-стражника, который спал поперек того, что когда-нибудь должно было стать порогом дома, я приказала ему срочно звать капитана. Родриго появился через две минуты, полуодетый, но в сапогах и со шпагой в руке. Он поспешил со мной через площадь и взобрался на крышу дома Агирре.
— Донья Инес, нет сомнения, что эти тени — не что иное, как множество людей. И они двигаются прямо на нас. Могу поклясться, что это индейцы под черными покрывалами.
— Что вы такое говорите? — в ужасе воскликнула я, вспомнив про маркиза де Пескару и его белые простыни.
Родриго де Кирога дал сигнал тревоги, и меньше чем в двадцать минут все пятьдесят солдат, которые в эти дни постоянно были начеку, собрались на площади, в латах и шлемах и с оружием наготове. Монрой занялся кавалерией — у нас было всего тридцать две лошади — и разделил всадников на два маленьких отряда: один — под командованием Агирре, другой — под его собственным. Оба намеревались встретить врага снаружи, до того, как он войдет в город. Вильягра и Кирога с аркебузирами и индейцами взяли на себя внутреннюю защиту города, а капеллан, женщины и я должны были отвечать за снабжение защитников и перевязывать им раны. По моему совету Хуан Гомес отвел Сесилию, двух лучших кормилиц-индианок и всех грудных детей, что были в нашей колонии, в погреб нашего дома, который мы вырыли, думая держать там съестные припасы и вино. Он дал в руки Сесилии фигурку Девы Заступницы, на прощание поцеловал жену в губы, благословил сына, а потом закрыл вход в погреб досками и присыпал сверху землей, чтобы было незаметно. Иного способа защитить дорогих своему сердцу людей, как похоронить их заживо, он не нашел.
